План D накануне

Сидя под стеной церкви и глядя в документ, А. не заметил, как тихо подошёл ксёндз, в очередной раз просить завещать кости на трубы для оргáна, в поле зрения оказались его чресла под рясой. Он поднял голову, коснувшись затылком стены. Молча покачал ею, тот исчез, чистый дьявол, словно даже с запахом дерьма в cucumella distillatoria [107], что есть экстракт так широко развившейся выдумки и оказанного ею влияния на судьбы, которые если и осмысливались вскользь, то только современниками; монах перескажет виденное по пути сюда, разделённое на объяснения и с угла собственного толкования, обдуманного за переход раз триста. Вновь остался наедине со своими мыслями. Прожив почти сто лет, он наблюдал бесчинств больше, чем хотя бы нейтральных концовок. Развеяние Иеронима Пражского в Констанце, буйства таборитов в сих землях, направляемые Мартином CCVI, принятие в угоду гуситов Пражских компактактов, хорошо хоть и последующую отмену, оправдание предателя Павла Жидека, confirmatio legislatoria [108] Нешавских статутов, насильственное присоединение Нижних Лужиц к Бранденбургу, вечеринки в Киеве хана Менгли-Гирея, да всё на свете; и от грядущего он не ждал нашествия ангелов с палками, натыкать собачьи экскременты. Магдебургский акт относительно Минска — это его opus ultimum [109] для человечества. Детей у него нет, лишь четверо племянников и племянница, половину из них он видел не более двух раз в жизни. Серапион, Аристовул, Христодул, Иулиан и Малгоржата. Иулиану через год суждено погибнуть в битве у деревни Хеммингштедт в Дитмаршене. Он будет, если по ублюдочному каналу, который генетически присущ только их семье, до мозга не доберётся моча, на стороне крестьян. Аристовул погибнет в Лионе во время стачки типографских рабочих. Остальные станут забором. Как и он.

Он аккуратно свернул список (кузен Фавст зажевал бы им яд или приклеил на лоб, или свернул в трубочку и вставил в анус), спрятал в карман котты, из другого достал серебряный флакон с ядом и, резко откинув голову, на сей раз ударившись затылком о костёл, — что было неуместно в роковой час его жизни, более того, как будто высшая армия в сём кратком мызгании эту жизнь истолковала, — сделал глоток.

От Красной площади структура разжижалась, собираясь вновь в определённых местах, воротами и шпилями; однажды, вёрст через шесть, начиналось такое, словно Новое дикое поле как Новый свет — на сооружениях черепа коров с впитыми в них черепами медведей, дома — некогда обитаемые пещеры, заборы из моляров чудовищ, плетни из запутанной массы, что вбирала нарратив, белёные скамейки, жёлтые от ссанья расходящиеся тропки, колодезные срубы из жертвенных столбов. Субурбан.

Изначально сил у него имелось в избытке, поступь могла сотрясти шпангоуты, Мадагаскар дрожит, тараканы разбегаются, эндемики состоят из таксонов, таксоны из дискретных объектов, дискретные объекты из вейвлет-преобразований, такова природа. Волосы под картузом взмокли, подбородок приник к груди, будто на клее, то и дело он менял манеру, но сам понимал, что вскоре остановится надолго и его максимум сузится до хождения по балке, а равновесие до разведённых рук.

— О, Кобальт, ты чего это прёшь?

Он был рад любому поводу, ударил бревном в землю, долго выдыхая, не садясь сверху, повернулся.

— Да вот, волшебную палочку нашёл.

— Чего?

— Как поллен на бёдрах фей.

Он хмыкнул, сперва подумав, не атака ли это на него в общем и на масонство в частности, такого он почти не мог ожидать, в сомнении вышел на дорогу. Посмотрел в лицо, поднял ногу потрогать.

— А что ей будет?

— Бактерии с твоих лаптей перекинутся, большего тут опасаться не приходится.

— Стукач ты, золотарь Третьего отделения и сукин сын агент. Нашёл какую-то бандуру в лесу, а теперь твердит, что она, мля, фееричная.

Генрих Корнелиус, известный как Агриппа Неттесгеймский, спустя рукава относился к демонологии, так сделался Фаустом под пером Гёте; Мерлин то и дело кричал что-то подобное с башни — оказался вставлен в роман Марка Твена; Джон Ди дал основы «Енохианской магии» — разворовали библиотеку; Фридрих Месмер со своим внушением колебаний вообще в какие только сочинения не угодил. Возможно, эта совокупность судеб и могла быть наукой другим, но стала наукой Кобальту.

Старик оттянул левое веко и повращал глазным яблоком, тяжело встал, он привык прибедняться в обществе и в одиночестве уже не мог перестроиться, прошёлся по кабинету. Перо-карандаш, страницы дневника, дюжину ощипанных перьев, початый брикет сухих чернил, флакон с жидкостью для разведения, тупой канцелярский нож для конвертов, которым он чинил перья, пресс-папье с ручкой в виде фабричной трубы освещал единственный огарок свечи. Он перечитал вчерашнюю запись — небольшой, но глубокий очерк о группировках, на дух не переносящих друг друга. В нём с жаром и где-то с буйством обсуждались образы богов перед утверждением, что они, естественно, вызнавали, как там у тех, чтоб ни одна часть не совпала. Слон, планеты, triplicatio extremitatum [110] и благостные мины уже заняты.