Планета битв

И точно — бронированная машина, пестрая от камуфляжных пятен, на полном ходу проломилась через чахлый кустарник и с маху ухнула вниз. Взвыл и захлебнулся двигатель. Из оврага несколько мгновений слышался лязг металла, грохот и скрежет, а потом все затихло, и черный жирный дым поплыл в низкое небо…

* * *

Когда стемнело, Лускус с Елисеевым обошли позиции. Бойцы готовились к завтрашнему бою. В том, что он будет, никто не сомневался. Людьми овладела мрачная готовность к неизбежному. Никто не спал. Ополченцы вповалку лежали под растянутыми полотняными навесами, жались в ниши, вырытые в стенках траншей, и переговаривались вполголоса. Напрасно Лускус втолковывал им, что нужно отдохнуть и восстановить силы.

– Не спится, командир, — неизменно отвечали из темноты усталые голоса. — Вот завтра поломаем грейтам хребтину — тогда и выспимся.

За позициями ракетчиков, там, где были установлены стим-спиты, Клим услыхал дребезжание медянки. Инструмент этот, придуманный тут, на Медее, напоминал стэлменовское «звездное банджо» — выгнутый из меди барабан резонатора, короткий гриф и струны, сплетенные из жестких волос с гривы аллимота. Под немудреный мотив несколько человек пели:

Джон Боттом славный был портной,
Его весь Рэстон знал.
Кроил он складно, прочно шил
И дорого не брал.
В опрятном домике он жил
С любимою женой
И то иглой, то утюгом
Работал день деньской.
Заказы Боттому несли
Порой издалека.
Была привинчена к дверям
Чугунная рука.

– Вот уж не думал, что кто-то еще помнит Ходасевича, — пробормотал под нос Лускус.

Клим удивился. Он сам неплохо разбирался в поэзии, знал, что большим любителем стихов был покойный Игорь Макаров. Но звучащие в темноте строки оказались для Елисеева внове. И больше всего он поразился, что их опознал всегда суровый и жесткий одноглазый канцлер.

Ополченцы между тем продолжали повествование о нелегкой судьбе Джона Боттома:

…Взял Боттом карточку жены
Да прядь ее волос,
И через день на континент
Его корабль увез.
Сражался храбро Джон, как все,
Как долг и честь велят,
А в ночь на третье февраля
Попал в него снаряд.
Осколок грудь ему пробил,
Он умер в ту же ночь,
И руку правую его
Снесло снарядом прочь.
Германцы, выбив наших вон,
Нахлынули в окоп,
И Джона утром унесли
И положили в гроб.
И руку мертвую нашли
Оттуда за версту
И положили на груди…
Одна беда — не ту.
Рука-то плотничья была,
В мозолях. Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
Никак не смог бы он.

– Да уж, вряд ли такие песни укрепляют боевой дух. — Лускус решительно полез из траншеи, намереваясь остановить поющих, но Клим ухватил его за рукав.

– Погоди! Пусть поют…

А голоса стали сильнее, зазвенели в тишине:

…И возмутилася тогда
Его душа в раю:
«К чему мне плотничья рука?
Отдайте мне мою!
Я ею двадцать лет кроил
И на любой фасон!
На ней колечко с бирюзой,
Я без нее не Джон!
Пускай я грешник и злодей,
А плотник был святой, —
Но невозможно мне никак
Лежать с его рукой!»
Так на блаженных высотах
Все сокрушался Джон,
Но хором ангельской хвалы
Был голос заглушен.
А между тем его жене
Полковник написал,
Что Джон сражался как герой
И без вести пропал.

– Тьфу ты! — Лускус выругался. — Ты, если хочешь, наслаждайся этой панихидой, а я пошел спать.

И он действительно ушел, громко чавкая сапогами по раскисшей глине. Клим остался и, привалившись к холодной бочине ракетного станка, дослушал финал: