Планета «Юлия Друнина», или История одного самоубийства

Шел трудный послевоенный год — тысяча девятьсот сорок седьмой. Мы были студентами и молодоженами. Стипендия в Литературном институте тогда была мизерной — 147 рублей, на послереформенные деньги — 14 р. 70 к. Как инвалиды Великой Отечественной войны и пенсии мы получали примерно такие же. У нас росла годовалая дочь. И мы еле-еле перебивались с хлеба на воду…

Но вот наступило облегчение: у Юли пошла в набор книга. Когда ее сверстали, оказалось, что либо из нее надо было убрать несколько стихотворений, либо добавить три страницы.

Дополнить книгу было нечем. Стихи у Юли были, но по цензурным соображениям их в ту пору не пропускали. А сокращать книжку (она и без того оказалась небольшой) было жалко.

Довольно долгое время Юля задерживала верстку, надеясь добавить что-то новое. Но оно не появлялось. Наконец издательство категорически потребовало сдать ее в производство. И тогда я предложил Юле:

— Да возьми ты у меня одно большое стихотворение. Ну хотя бы «Дорогу Геленджик — Новороссийск», оно как раз и займет три страницы.

Она согласилась. Так эти стихи и вышли в ее книге. Они очень слабые, описательные, многословные. Больше их она, конечно, никогда не перепечатывала в своих книгах. Да и я в своих, конечно, не публиковал…

Но на этом история с ними не закончилась. Когда книжка вышла в свет, в одном из московских журналов на нее появилась рецензия. Очень доброжелательная. И особое место в ней было уделено этому стихотворению. Автор статьи, в частности, отмечал, что Друнина находится в поисках и стихотворение «Дорога Геленджик — Новороссийск» убедительно подтверждает эту его мысль — оно во многом резко отличается от ее остальных стихов.

Еще бы не отличаться!.. Тем более что оно, пожалуй, самое слабое и самое длинное в книге…

Деньги, полученные за книжку и за опубликованную в журнале «Октябрь» мою поэму «Гвардии рядовой», поддержали нас настолько, что Юля решила даже приодеть меня. Мы поехали на Перовский рынок — на толкучку. Походили среди огромных толп продающей и покупающей публики, долго не находили ничего подходящего. И вдруг Юля, высвободив свою руку из моей (а мы, как детсадовцы, ходили с ней не под ручку, а за ручку), метнулась в сторону. Я — за ней. Она подошла к капитану, продающему почти новый роскошный импортный пиджак сиреневого цвета. Юля спросила цену. Денег, имеющихся у нас, хватало. Мы отошли в сторонку, посоветовались и, не торгуясь, решили купить его, поскольку запрашивал капитан, по нашему мнению, очень дешево. Так дешево, что мы даже не стали его примерять, чтобы кто-нибудь еще не обратил на него внимания и не перехватил у нас…

Удовлетворенные этой покупкой, отправились домой. А на ходу еще похваливали сами себя за практичность: вот, мол, какие мы ловкие — так удачно сумели купить такую хорошую вещь. Но когда мы пришли домой и я примерил пиджак, его размер оказался таким огромным, что в него мог войти не только я, но и еще по крайней мере один такой, как я, добрый молодец…

Впрочем, наше огорчение было недолгим. В тот же день мы пошли в комиссионный магазин, сдали его, и наше мнение о себе снова укрепилось: пиджак у нас приняли и оценили его почти втрое дороже, чем мы заплатили за него! Правда, деньги обещали выдать лишь после того, как его возьмет новый покупатель…

Недели полторы приходили мы ежедневно в комиссионный магазин за деньгами, но пиджак еще не был куплен.

И тут разнесся слух, что на следующий день будет объявлена денежная реформа. Мы бросились в комиссионку, чтобы взять свой многострадальный пиджак. Но нам объявили, что он уже продан.

Словом, блестяще начатая нами операция, которой мы так гордились, завершилась плачевно. По сути дела, добрая половина гонорара пропала…

Ю. Друнина

Юля была красивой и очень обаятельной. В чертах ее лица было что-то общее с очень популярной тогда актрисой Любовью Орловой.

Привлекательная внешность нередко помогала молодым поэтессам «пробиться», попасть на страницы журналов и газет, обратить особое внимание на их творчество, доброжелательнее отнестись к их поэтической судьбе.

Друниной она — напротив — часто мешала в силу ее неуступчивого характера, ее бескомпромиссности…

В свое время нашумела история ее взаимоотношений с поэтом Павлом Григорьевичем Антокольским, который вел семинар в Литературном институте.

Сначала он очень положительно отнесся к ее стихам.

И вдруг не только объявил ее бездарной, но и предложил исключить из института как творчески несамостоятельную. Хорошо еще, что ей позволили перевестись в другой семинар, а то бы ей пришлось уйти из института.

А потом последовало резкое выступление Юли на собрании в Союзе писателей против П. Антокольского. Да еще оно совпало с тем временем, когда шел разгром так называемых космополитов. Это выступление многими было воспринято не только как неблагодарное и подловатое, но и как антисемитское. Некоторые литераторы до сих пор не только помнят его, но и не могут ей простить этого.