Планета Ка-Пэкс

Я тут же вспомнил своего несчастного учителя по физике, который очень старался вбить всю эту информацию в мою голову. И еще я почувствовал, что мне жутко хочется курить, хотя я не брался за сигарету уже много лет.

— Верю вам на слово, мист… э… прот. Еще один вопрос: почему вы путешествуете во Вселенной совсем один?

— А вы бы отказались, если б у вас была такая возможность?

— Кто знает, может быть, и нет. Но я-то имел в виду другое: почему вы это делаете один?

— Именно поэтому вы считаете меня сумасшедшим?

— Вовсе нет. Но разве не становится одиноко, когда путешествуешь столько лет подряд — четыре года и восемь месяцев — в космосе?

— Нет. И потом, я не был в космосе так долго. Я здесь был четыре года и девять месяцев.

— Сколько же времени вы были в космосе?

— Я состарился на семь ваших месяцев, если вы это имели в виду.

— И все это время у вас не было потребности с кем-то поговорить?

— Нет.

Я записал в блокноте: «Пациент питает неприязнь ко всем».

— А чем вы все это время занимались?

Он замотал головой:

— Джин, вы не понимаете. Во время путешествия я хоть и состарился на семь ЗЕМНЫХ месяцев, мне они показались мгновением. Время деформировалось и текло со сверхсветовой скоростью. Другими словами…

Тут я почувствовал себя непростительно раздраженным и перебил его:

— Кстати, о времени: наше на сегодня истекло. Продолжим разговор на следующей неделе?

— Как скажете.

— Хорошо. Сейчас вызову мистера Ковальского и мистера Дженсена, и они проводят вас назад в палату.

— Я знаю дорогу.

— Если вы не против, я все-таки вызову их. В больнице так уж заведено. Я уверен, что вы понимаете.

— Отлично понимаю.

— Вот и хорошо.

Через минуту явились санитары, и пациент, почтительно кивнув мне при выходе, пошел вместе с ними. К своему удивлению, я обнаружил, что весь покрыт каплями пота. Помню, как, выключив магнитофон, я направился к термостату проверить температуру в комнате.

Пока магнитофонная пленка прокручивалась назад, я начисто переписал начерканные во время интервью наблюдения в историю болезни прота, упомянув в них о своей неприязни к его, по моему мнению, высокомерной манере поведения. После этого положил черновые записи в отдельный ящик, уже набитый подобного рода бумагами. Потом прослушал кусок пленки и добавил замечание о том, что у пациента не было и следа акцента или диалекта. К своему изумлению, я слушал его мягкий и довольно приятный голос без всякого раздражения. Похоже, дело было в его манере себя вести… И тут меня осенило: его самонадеянная, ироническая, кривая улыбка напоминала моего отца.

Мой отец был перегруженный работой провинциальный доктор. Его единственным временем отдыха — если не считать полуденные часы в субботу, когда он ложился на диван с закрытыми глазами и слушал радиотрансляции из Метрополитен-опера, — было время ужина, когда он выпивал один стакан вина — не больше и не меньше — и в своей бесцеремонной манере поведывал моей матери и мне об инфарктах и стригущих лишаях прошедшего дня в подробностях, без которых мы, наверное, вполне могли бы прожить. После этого он обычно возвращался в больницу и навещал на дому своих пациентов. И если мне не удавалось придумать стоящую отговорку, он брал меня с собой, ошибочно предполагая, что я получаю такое же, как он, удовольствие от всех этих мерзких звуков и запахов, не говоря уже о кровотечениях и рвоте. Именно бесчувственность и высокомерие, которые я терпеть не мог в моем отце, так раздражали меня во время моей первой встречи с человеком, называвшим себя «прот».

Но я решил — как делал всегда, когда случалось что-либо подобное, — не позволять своей личной жизни вторгаться в мой медицинский кабинет.

В электричке по пути домой я стал размышлять о том, о чем часто задумываюсь, когда попадается сложный или необычный случай, — о человеке и реальности. К примеру, мой новый пациент или Рассел, наш больничный Иисус Христос, да и тысячи других вроде них живут в своем собственном мире, столь же реальном для них, как наш мир для нас. Кажется, что понять это совсем нелегко, но так ли это? Я уверен, что хоть раз в жизни каждый из тех, кто сейчас читает мое повествование, был до того захвачен фильмом или романом, что совершенно «отключался» от реальности. Сны и даже мечты могут часто казаться реальностью, так же как и события, вспомнившиеся под гипнозом. И кто в подобных случаях может сказать: это — реальность, а это — нет?