Планета мистера Заммлера

Мысль вернулась к причине беспокойства. И надо же было Уоллесу именно сейчас устроить потоп на чердаке! Это воспринималось как метафора состояния Грунера-старшего. Заммлер представил себе, как цветок в голове у Эльи затапливается ржавой кровянистой пеной. Или уместнее сравнить мозг с вьющимся растением? Нет, скорее это тучное соцветие цветной капусты. Скоро винт, вмонтированный в артерию, не справится с регулировкой давления, и тогда сосуд лопнет в том месте, где он расширен, а стенки его тоньше паутины. Ужасный потоп! Заммлер попытался себя смягчить. Дескать, такова жизнь. Каждый, у кого она есть, однажды ее лишится. Для Эльи наступает торжественный момент, и он мобилизует все свои лучшие качества… Утешаться подобными соображениями хорошо до тех пор, пока смерть далеко. А когда она дышит тебе в лицо, эти рассуждения теряют всякую ценность. Сейчас важно одно – скорее попасть в больницу и сделать, что удастся. Сказать то, что можно и нужно сказать. Какие это будут слова, Заммлер точно не знал. Не мог их подобрать. Та жизнь, которую он вел, лаконично разговаривая с самим собой, сделала его необщительным. Необходимость распространенно объяснять свои мысли стала для него тягостна – в этом он вчера убедился. Но общаться с Эльей ему хотелось. Хотелось высказать умирающему как можно больше. Скорее добраться до больницы и начать говорить. Заммлер любил племянника, и у него было кое-что, в чем Элья нуждался. Всем родным и близким больного полагалось это иметь. Первоочередное право на место у постели принадлежало, по идее, Уоллесу или Анджеле, но они не спешили его занимать.

Элья был врачом и бизнесменом. К семье он (надо отдать ему должное) относился не как делец. Тем не менее у него было деловое мышление, а это особая тренировка для души, тем более если человек живет в такой деловитой стране, как Америка. Здесь люди ужасно боятся повести себя непрагматично. И для умирающего Эльи решение деловых вопросов было, вероятно, резервным источником сил. Поэтому он без конца вел переговоры с Видиком. А Заммлер в этом смысле ничем не мог быть полезен. Но для Эльи в конечном счете не все в жизни сводилось к бизнесу. Он был не из тех, кто даже на последнем издыхании считает деньги. Денежные соображения не служили ему единственным ориентиром, как служат тем, кто дошел до состояния машины или насекомого – состояния, катастрофического для человека. Даже теперь (пожалуй, теперь еще больше, чем когда-либо) Элья был открыт. Только Заммлер поздно это понял. Следовало бы остаться с ним вчера, когда он начал жаловаться на Уоллеса и на Анджелу. Любая степень откровенности была бы возможна. Как правило, разговоры, конечно, состоят из лжи, но этот разговор, прощальный, мог бы выявить истину. Элья не принадлежал к числу наглухо запечатанных непроницаемых систем – этих ужасающих кристаллов и льдин. Гладя длинные зеленые волокна шерстяного пледа, Заммлер понял: то, что он сам и его жена однажды попали в список осужденных на смерть, должно было бы продемонстрировать ему бессмысленность всей этой яростной болезненной возни с возвышенными соображениями на краю сырой засасывающей могилы. Но он, Артур Заммлер, упрямо сопротивлялся такому внушению. Элья тоже был предан нормам поведения, которые теперь казались дискредитированными, которых уже почти никто открыто не защищал. Сами поступки остались, но устарели обозначавшие их слова. Ушли прежние формы и знаки. Исчезла не честь, исчезло слово чести. Отмерли не добродетельные побуждения, но их обессмысленные ярлыки. Сострадание само по себе тоже никуда не делось, а что такое изъявление сострадания? Это смертельная необходимость. Звуки, выражающие надежду, желание и горе, – их стали подавлять, как нечто противозаконное. Иногда они возникают в виде зашифрованных посланий на стенах домов (например, на том пустом ателье напротив больницы). Ну а в целом воцарилась невыносимая немота. О самом важном почти ничего нельзя сказать. Однако подавать знаки все-таки можно, и нужно, и должно. Пусть каждый заявит кому-то: «Каким бы реальным я ни казался тебе, а ты мне, на самом деле мы не так уж и реальны. Мы умрем. И тем не менее между нами есть связь. Есть связь». Мистер Заммлер считал, что если это нельзя сказать словами, то нужно сказать молчаливо. Это, по сути, и говорится постоянно. Разными способами. И мы всегда понимаем. Ну а Элье этот знак сейчас особенно необходим, значит, надо поехать к нему, чтобы удовлетворить его потребность.

Заммлер позвонил в больницу еще раз и, к своему удивлению, услышал голос самого Грунера. Собирался спросить медсестру о его состоянии, а оказалось, с ним можно поговорить напрямую. Звонки, наверное, замучили Элью. Со своей болячкой в голове он все еще занимался делами, был в игре.

– Как ты?

– А ты как, дядя?

На самом деле этот вопрос, наверное, означал: «Где ты?»

– Как себя чувствуешь?

– По-прежнему. Я думал, мы сегодня увидимся…

– Я приеду, Элья. Ты извини. Когда возникает что-нибудь важное, всегда появляются какие-то помехи. Иначе не бывает.