Планета мистера Заммлера

– Говорит, надо сделать еще один рентген головы.

– Операцию на мозге не планируют?

– Зависит от того, смогут ли они подобраться к нужному месту. Если да, то да, если нет, то нет.

– А по нему и не скажешь… Он так хорошо выглядит…

– Да, – согласился Уоллес. – Чему тут удивляться?

Заммлер вздохнул. Ему подумалось, что покойная миссис Грунер, должно быть, очень гордилась сыном: его длинной шеей, эффектной шевелюрой, красивым разлетом бровей, чистой линией короткого носа, часто обнажаемыми ровными зубами – плодом кропотливой работы ортодонтов.

– Аневризма – это ведь наследственное. Человек рождается с тонкой артерией. То же самое может быть и у меня, и у Анджелы. Хотя трудно себе представить, чтобы у нее было что-нибудь тонкое. Бывает, что люди, молодые люди, во всем остальном совершенно здоровые, просто падают и умирают от этой штуки. Идут себе по улице, сильные, красивые, с полными карманами денег, а артерия вдруг лопается, и все. Сначала пузырь вздувается (примерно как на шее у ящерицы, я думаю), а потом смерть. Ну вы-то уже долго живете. Наверное, видели подобное.

– Даже таким людям, как я, постоянно приходится сталкиваться с чем-то новым.

– Я на прошлой неделе замучился с воскресным кроссвордом. Вы его смотрели?

– Нет.

– Вы же иногда решаете кроссворды?

– В этот раз Маргот не принесла «Таймс».

– С ума сойти, сколько слов вы знаете!

Несколько месяцев Уоллес был практикующим юристом. Отец арендовал ему офис, мать купила мебель и наняла дизайнера интерьера. Полгода Уоллес каждое утро дисциплинированно вставал и ехал, как большинство людей, на работу. А потом выяснилось, что работа его заключалась исключительно в разгадывании кроссвордов. Войдя в свой кабинет, он запирал дверь, снимал телефонную трубку с аппарата и плюхался на кожаный диван. Все. Нет, еще кое-что: он расстегивал платье стенографистки и изучал ее груди. Эта информация поступила от Анджелы, а Анджеле пожаловалась сама стенографистка. Чем девушка думала? Вероятно, рассчитывала, что ее уступчивость приведет к замужеству. Возлагать надежды на Грунера младшего? Ни одна здравомыслящая женщина не стала бы этого делать. Интерес Уоллеса к стенографисткиному бюсту был, по-видимому, чисто научным. Какой-то эксперимент с сосками. Как у Жан-Жака Руссо, который однажды настолько увлекся изучением грудей венецианской проститутки, что она его оттолкнула и сказала ему, чтобы шел изучать математику. (Дядя Заммлер, знаток европейской культуры, вычитал это в своих книгах.)

– Не нравятся мне эти составители кроссвордов. У них низкосортные умишки, – сказал Уоллес. – Зачем людям знать всю эту ерунду? Разрозненный хлам для зануд, которые ни одной университетской викторины не пропускают. Я вам, кстати, звонил по поводу старинного английского танца. Сам смог вспомнить только джигу, рил и хорнпайп. А нужно, чтобы начиналось на «м».

– На «м»? Может, моррис?

– Черт возьми! Конечно, моррис! Матерь божья, да у вас голова в полном порядке! И как вы все это помните?

– У Мильтона в «Комосе» есть такие строки: «Встают и рушатся валы морские, / Танцуют моррис месяц и стихии»[56].

– Какая прелесть! Нет, правда! «Танцуют моррис месяц и стихии…»

– Насколько я помню, танец исполняют миллиарды рыб и само море.

– Потрясающе! Вы не зря живете, раз помните такие вещи. Ваш мозг не изъеден бизнесом и прочей дурью. Вы классный, дядя Артур. Вообще-то я стариков не люблю. Людей, которых я уважаю, не много, и почти все они физики. Но вы… вы, можно сказать, довольно суровый, зато с чувством юмора. Если я кому-то и пересказываю шутки, то только ваши. Кстати, я правильно запомнил про де Голля? Он сказал, что не хочет быть похороненным под Триумфальной аркой рядом с неизвестным – à côté d’un inconnu. Верно?

– Пока да.

– Мой отец не любит де Голля за то, что он заигрывает с арабами. Мне де Голль нравится, потому что он памятник… Так значит, он не захотел лежать во Дворце инвалидов рядом с Наполеоном, потому что тот был вшивым капралишкой.

– Да.

– Но за место в храме Гроба Господня израильтяне запросили с него сто тысяч баксов.

– Да, в этом и заключается шутка.

– А де Голль сказал: «Слишком дорого за три дня»? Pour trois jours? То есть он, получается, собирался воскреснуть? По-моему, это очень смешно, – заключил Уоллес весомо. – Поляки любят шутить.

Сам он чувством юмора не обладал, но иногда находил, над чем посмеяться.

– Положение завоеванного народа располагает к остроумию.

– Вы не очень-то любите поляков, дядя.

– Думаю, в целом они нравятся мне больше, чем я им. Правда, один пан в свое время спас мне жизнь.

– А Шулу спасли в монастыре.

– Да. Ее прятали монашки.

– Помню, как-то раз в Нью-Рошелле она спустилась в гостиную в одной ночной рубашке (а была уже далеко не маленькая – лет двадцать семь), на виду у всех стала на колени и начала молиться. Кажется, по-латыни? А рубашка была чертовски тоненькая. Я тогда решил, что это делалось, чтобы вас позлить. Тот еще финт – в еврейском-то доме, правда? Хотя евреи из нас так себе… Сейчас Шула по-прежнему христианка?

– В Рождество и на Пасху.