Планета мистера Заммлера

«Сразу возьму Шулу в оборот», – решил Заммлер. Он ненавидел ругаться с дочерью. Она могла стиснуть зубы, могла раскричаться. А он слишком ее любил. Слишком берег. Ведь она была его единственным вкладом в продолжение вида! Сердце сжималось, когда он жалел о том, что их с Антониной союз не оказался более плодотворным. Еще в пору детства Шулы он с грустью смотрел на ее тонкую беззащитную шейку, на проступающие железы и жилки, на большие голубоватые веки и тяжелую головку. Во всем этом ощущалось что-то очень слабое, больное, рождающее страх обреченности. Потом ее спасли польские монахини. Когда Заммлер пришел за дочерью в монастырь, ей было уже четырнадцать. А сейчас за сорок. И она болтается по Нью-Йорку со своими сумками. Ей придется немедленно вернуть рукопись автору. Доктор Говинда Лал, наверное, в ярости. Кто знает, во что выльется его азиатское отчаяние?

В этот момент в сознании Заммлера мелькнуло нечто красное. Может, это видение было навеяно состоянием Грунера. В любом случае оно приняло странную форму: форму огромного, во все небо, конверта из алого шелка на черной кнопке. Кажется, что-то подобное мистики называют мандалой? Если так, то образ мог быть вызван мыслями об азиате Говинде. Однако и сам Заммлер, вне зависимости от своей англомании или американизированности, тоже азиат. Во время своей последней поездки в Израиль (то есть совсем недавно), он задумался о том, много ли в евреях европейского. Кризис, который он там наблюдал, выявил, как ему показалось, глубинный ориентализм, присущий даже немецким и голландским евреям. А черная кнопка – может, это было пятно от белой луны?

Пятнадцатая улица омывалась теплым воздушным потоком. По-весеннему пахло сиренью и канализацией. Вообще-то сирень еще не цвела: просто в запахе газа присутствовала какая-то бархатистая сладость. Все вокруг казалось мягким – то ли от растворенной повсюду копоти, то ли от выдохов множества грудных клеток, то ли от продуктов множества мозгов, то ли от ветров, испускаемых множеством кишок. Все это, исходя от многих, проникало в одного, да еще как глубоко! Красноватые отсветы на песчанике, прохладные уголки теплоты… Время от времени они становились для мистера Заммлера источником странного беспричинного удовольствия. Непосредственное окружение вдруг казалось ему благодатью. В определенный период своей жизни он противился таким физическим ощущениям, старался не поддаваться этому случайному и мимолетному, но до смешного сильному очарованию. Довольно долго Заммлер даже не был уверен, что он вполне человек. Другие существа в ту пору проявляли к нему мало интереса, да и он сам к себе тоже. Даже мысль о восстановлении утраченных сил не волновала его. Что ему было восстанавливать? Прежние формы собственного «я» утратили ценность. Все вызывало сплошное недовольство. Не осталось даже суждений. Но когда после войны прошло лет десять или двенадцать, Заммлер все-таки почувствовал, что меняется. Находясь в окружении людей, в обычных человеческих условиях, он тоже ощутил себя человеком. К нему снова подкралась плотскость со всеми ее низкими чарами, с собачьей привычкой обнюхивать хвосты. И теперь Заммлер не знал, как себя воспринимать. Ему хотелось, думая о Боге, освободиться от бремени обыденного и конечного. Стать душой, оторвавшейся от Природы, от ощущений, от будничной жизни. Сам Бог наверняка ждал этого от него. Ведь какой еще интерес мог быть у человека, которого однажды убили и погребли? Разумеется, никакого. Экхарт многословно говорил о том, что Бог любит незаинтересованную, отрешенную чистоту и целостность. Отрешенные души Его привлекают. Казалось бы, о чем, если не о возвышенном, думать тому, кто вылез из могилы? Однако, как это ни загадочно, Заммлер все же заметил, что при любых обстоятельствах человеческое состояние властно, непреклонно затягивает человека обратно. Частички его «я» всегда будут отражаться во всем, к чему он ни повернется, во всей жизни, текущей вокруг него. Тени его нервов будут всюду оставлять полосы, как тени деревьев на траве, как вода на песке. Свет превратится в сетку. Отрешенный дух во второй раз столкнется с фатальными биологическими нуждами. Настойчивая животная сущность сыграет с ним ответный матч.

По вышеизложенной причине мистер Заммлер шагал сейчас в направлении станции Юнион-сквер и слышал рассуждения Феффера о целесообразности приобретения дизельного локомотива. О это веяние проворного предпринимательского духа! Как оно гармонировало с весной, со смертью, с восточными мандалами, с наркотическими нотками сиреневой сладости в запахе сточных вод! О благодать кирпичей и благодать неба! Благодать и мистическая радость!