Планета мистера Заммлера

Анджела поднесла к лицу сигарету, зажатую между указательным и средним пальцами. Движения, обыкновенно грациозные, сейчас казались горестно-тяжелыми. Она покачала головой. Глаза наполнились слезами и покраснели. Значит, дело в Хоррикере. Заммлер подозревал что-то подобное. Ему всегда было трудновато понять, откуда у Анджелы, в ее-то привилегированном положении, берется столько проблем. У нее же вроде бы все есть, чего же ей еще? Живет на доходы с полумиллионного состояния в необлагаемых налогом муниципальных облигациях. Элья много раз об этом говорил. Кроме денег ей досталось шикарное сексуально привлекательное тело, талантливое в том, что называется volupté[75]. Анджела заставляла Заммлера вспоминать французский эротический лексикон, освоенный им в годы учебы в Краковском университете благодаря Эмилю Золя. Le Ventre de Paris[76]. Les Halles[77]. Аппетитные фрукты продает аппетитная женщина – настоящий фруктовый сад. Volupté, seins, épaules, hanches… Sur un lit de feuilles… Cette tiédeur satinée de femme…[78] Браво, Эмиль! И, конечно, когда земля дрожит, сады страдают. Бывает и так, что все груши осыпаются с веток. Это было понятно Заммлеру, вызывало у него сочувствие. Но у Анджелы трудности и страдания как будто бы не прекращались. Она постоянно наталкивалась на невидимые преграды, и от этого возникали осложнения настолько болезненные, что Заммлер даже спрашивал себя, уж не является ли volupté одной из самых горьких и странных напастей для женской души. Эротическая откровенность Анджелы вызывала у него такое чувство, будто он видит ее в спальне. Его пригласили войти, и он стоит, не зная, куда себя деть. Очевидно, она считала, что он непременно должен изучить изнанку современной американской жизни. На самом деле такие подробности не были ему нужны, и все же он считал, что избыток информации лучше, чем недостаток. И США, и СССР Заммлер воспринимал как утопические проекты. Восток стремится обеспечить рабочих и крестьян низкосортными товарами: ботинками, шапками, вантузами, жестяными тазиками. Запад делает акцент на определенных привилегиях и радостях. Мечтает нагишом окунуться в воды райского блаженства. Но к удовольствию всегда примешивается нотка отчаяния. Космической капсулой здоровья управляет смерть, и свет золотого солнца утопии ежесекундно сменяется темнотой.

– Так значит, вы с Уортоном Хоррикером поссорились?

– Он на меня сердится.

– А ты на него нет?

– Пожалуй, нет. Я, наверное, неправа.

– Где он сейчас?

– Должен быть в Вашингтоне. Он занимается какой-то статистикой по противоракетам. Это исследование ему заказал тот блок сената, который не одобряет ПРО. Я в этом ничего не понимаю.

– Очень жаль, что ваши отношения разладились именно сейчас, когда тебе и без того хватает огорчений.

– Боюсь, папа обо всем узнал.

В лице Анджелы, как и в лице Уоллеса, была какая-то младенческая мягкость, инфантильная мечтательность. Видимо, Грунер с женой в свое время слишком сильно хотели детей, и впоследствии это наложило отпечаток на их развитие. За секунду до того, как заплакать, Анджела взглянула на Заммлера, и он поразился, увидев ее подлинный облик. Приоткрытые губы, наморщенный рот, беззащитная кожа – младенец! Но при этом глаза не утратили оттенка эротического опыта.

– Обо всем – это о чем?

– О том, что случилось в Акапулько. Я тогда не придала этому большого значения. И Уортон тоже. Нам захотелось просто получить удовольствие. Мы познакомились с одной парой и решили вместе с ними развлечься.

– Что за развлечение?

– Сексуальное. Вчетвером.

– С чужими людьми? Кто они?

– Они были совершенно нормальные. Мы встретились на пляже. И женщина это предложила.

– Обмен партнерами?

– Ну да. Сейчас такое делают, дядя.

– Я слышал.

– Вы, наверное, испытываете ко мне отвращение.

– Я? Нет. Все это вообще-то не ново. Мне только жалко, что подобные вещи сегодня выглядят как-то глупо. Раньше профессионалы сексуальной сферы зарабатывали себе на жизнь, исполняя определенные номера на холостяцких вечеринках или перед туристами в эротических цирках на Пляс-Пигаль. А сегодня обычные люди: домохозяйки, конторские служащие, студенты – делают примерно то же самое, просто чтобы не показаться необщительными. Я не понимаю, в чем смысл. Может, это коллективная попытка преодолеть брезгливость? Или показать, что те вещи, которые до сих пор считались отвратительными, на самом деле не так уж и отвратительны? Не знаю. Вероятно, таким образом люди пытаются добиться большей свободы? Дескать, никакой контакт между человеческими существами не может быть безобразным? Так утверждается Всеобщее Братство? Ну да ладно…

Заммлер сдержал и успокоил себя. Ему не хотелось слышать подробностей мексиканского приключения Анджелы. Не хотелось знать, был ли тот второй мужчина муниципальным судьей из Чикаго, хиропрактиком, бухгалтером или наркодилером, изготовлял ли он духи или формальдегид.