Планета мистера Заммлера

Так или иначе, возникает вопрос: зачем Элья делал аборты? Из желания услужить мафиозным друзьям своей юности? Этого Заммлер не знал. Даже предположить не мог. Быть врачом Элья никогда не хотел. Он не любил свою работу. Но выполнял ее добросовестно. А сегодня даже доктора, общаясь с пациентами, делают сексуальные жесты. Прикладывают руки женщин к своим интимным местам. Заммлер о таком слышал. Слышал, что врачи пренебрегают клятвой Гиппократа, чтобы не отставать от своего Века. Воровство Шулы тоже современно в своей противозаконности. Она тоже следует веянию Времени. И отца за собой тащит. Так, возможно, и Элья со своим винтом в горле не захотел остаться за бортом и делегировал Анджелу, чтобы она отдала дань современности и за него тоже.

Как бы то ни было, жизнь уже почти окончена. Некто идущий впереди и несущий свет оступился, и мистер Заммлер подумал, что это все. Однако он еще жив. Он еще не завершил свой путь, ведь завершить путь значит чего-то достигнуть, а он почти ничего не достиг. Его бросало из Кракова в Лондон, из Лондона в замойский лес, а потом он оказался в Нью-Йорке. Эти передвижения выработали у него привычку к лаконизму. Он стал специалистом в области краткого выражения своих мыслей. А если выражаться кратко, то Анджела оскорбила умирающего отца, отец сердится, и она хочет, чтобы он, Заммлер, за нее заступился. Вдруг Элья вычеркнет дочь из завещания, отдаст ее долю на благотворительность? Грунер много жертвовал институту Вейцмана – «мозговому центру» Израиля, расположенному в Реховоте. А может быть, Анджела боялась, что Заммлер сам станет наследником, ведь они с Эльей так близки.

– Вы поговорите с отцом, дядя?

– Об этой… твоей истории? Зависит от него. Первым я эту тему затрагивать не стану. Не думаю, чтобы до сих пор он не представлял себе, какую жизнь ты ведешь. Участвует ли он в ней опосредованно, как ты предполагаешь, – откуда мне знать? Но он человек не глупый, а только тупица может не догадываться, что молодая женщина, живущая в Нью-Йорке и имеющая полумиллионное состояние, не станет отказывать себе в развлечениях.

Большие города – шлюхи. Разве не всем это известно? Вавилон был шлюхой. И Париж – la Reine aux fesses cascadantes[79]. Нью-Йорк выглядит более или менее чистым исключительно благодаря пенициллину. Его развратники хотя бы не ходят, как в древности, в гнойниках и с провалившимися носами.

– Папа вас так уважает.

– И как ты предлагаешь мне использовать его уважение?

– Помогите мне. Против меня ополчились все самые старые, глубокие и дикие сексуальные предрассудки.

– Одному Богу известно, чем заняты мысли Эльи, – сказал Заммлер. – Может, эта твоя история – далеко не единственная его забота.

– Он наговорил мне жестоких вещей.

– У тебя ведь и до Мексики бывало подобное. И твой отец наверняка об этом знал. Просто он надеялся, что ты выйдешь за Хоррикера замуж и бросишь этот сексуальный вздор.

– Пойду посмотрю, не проснулся ли папа, – сказала Анджела и подняла свое тяжелое мягкое «я», облаченное в один из своих стильных нарядов.

Ноги, почти полностью открытые, были очень крепкими и от этого даже казались слегка неуклюжими. Лицо под маленькой кожаной кепочкой сохраняло младенческую мягкость и бледность. Вечер был теплый, поэтому, когда Анджела оторвалась от пластикового стула, почувствовался запах. Сниженно-комичная и возвышенно-серьезная. Богиня и мажоретка[80]. Великая Грешница. Какое огорчение для бедного Эльи! Какая завышенная оценка! Какое чудовищное смещение чувств! Анджела недовольна Заммлером. Она ушла.

Посмотрев ей вслед, он вспомнил, где видел похожую шапочку. В Израиле. Во время Шестидневной войны. Войны, которую он наблюдал, как зритель.