Планета мистера Заммлера

Уоллес пришел не один. У него за спиной стоял Айзен. Они друг друга знали. Насколько хорошо? Любопытный вопрос. Но давно – это точно. Познакомились в тот год, когда Уоллес путешествовал верхом по Центральной Азии и был арестован русскими властями. После того как его освободили, он поехал в Израиль и остановился у кузена Айзена. Тогда Уоллес увлеченно работал над своим очередным замыслом – эссе, доказывающим, что модернизация, которую израильтяне принесли на Ближний Восток, преждевременна для арабов. И потому разрушительна. Уоллес, естественно, был склонен противостоять отцовскому сионизму. А Айзен, не понимая и даже не зная его внезапной (очень непродолжительной) страсти к арабской культуре, приносил ему кофе в постель, пока он строчил свои заметки. Благодаря Элье и сенатору Джевису Уоллеса только что выпустили из советской тюрьмы. По собственному опыту хорошо представляя себе, каково оказаться в руках русских, Айзен обеспечил ему покой. Обслуживал его, проворно двигаясь на покалеченных ногах. Живой пример того, как изобретательна адаптация. Заммлер, когда был в Хайфе, с невероятным трудом терпел шарканье этих беспалых ступней. Двух часов не мог выдержать в обществе улыбчивого кудрявого красавца-зятя. Зато большеглазый длинноресничный Уоллес уживался с Айзеном вполне благополучно. Не поднимая головы, протягивал худую волосатую руку и брал дрожащими пальцами приготовленный для него кофе. Десять дней он нежился в постели Айзена после тюрем советской Армении. Русские выслали его в Турцию, из Турции он отправился в Афины, а из Афин прилетел в Израиль (точно так же, как впоследствии поступил иезуит Ньюэлл). Айзен нежно и преданно обслуживал его.

– Ах, вот и мой тесть!

Оттого ли Айзен так сиял, что был рад встрече, или просто оттого, что впервые в жизни оказался в Нью-Йорке? Он был весел, но скован: новая американская одежда жала ему под мышками и между ног. Видимо, Уоллес уже отвел его в какой-нибудь отвратительный модный мужской отдел в дорогом универмаге типа «Барниз». Или в один из магазинов унисекс. Сейчас этот сумасшедший был в рубашке цвета фуксии с широким, как бычий язык, галстуком цвета хурмы. Угрюмо звучал нескончаемый смех, угрюмо блестели отличные зубы, которых Айзен не испортил ни пока сидел в осажденном Сталинграде, ни пока полз, голодный, через Карпаты и Альпы. Такие бы челюсти да в более здоровую голову!

– Как я рад вас видеть! – сказал Айзен Заммлеру по-русски.

Тот ответил по-польски:

– Как поживаешь, Айзен?

– Вы не навестили меня, когда приезжали в мою страну, поэтому я решил навестить вас сам и приехал в вашу. – Этот упрек, традиционное еврейское начало разговора, можно было по крайней мере воспринять как остаточный признак нормальности, в отличие от следующей фразы: – Я приехал в Америку, чтобы начать новую карьеру.

Слово «карьера» Айзен сказал по-русски. Очевидно, он работал над сменой имиджа, менял концепцию собственного «я». Узкие серые джинсы (залежалый товар в стиле «Лиги плюща»[81]), фуксия, хурма и помидор (костюм дополняли высокие красные ботинки «Челси»), нестриженые кудри, брутально скрывающие шею (казалось, голова росла прямо из плеч) – это уже не жертва Гитлера и Сталина, не тот доходяга, которого выбросили на израильский песок с багажом, состоящим из вшей, лихорадки и умопомешательства, не тот, кого взяли из лагеря для интернированных на Кипре и обучили языку и ремеслу. Процессу выздоровления не прикажешь, где затормозить. Сейчас Айзен превращался в художника. Перестав быть ничтожным расходным материалом (по его словам, до побега с оккупированной нацистами территории в русскую зону он видел, как людей, на которых жалко тратить пули, убивали ударом лопатой по голове), Айзен поднимался все выше и выше. Божественная сила искусства вела его к господству над миром. Он жаждал вдохновенно говорить с человечеством на универсальном языке творчески заряженных пигментов. Перелетать с вершины на вершину под крики: «Ура, Айзен!» Его краски были серее шифера, чернее угля и краснее болезни, те образы жизни, которые он создавал, были мертвее мертвого, однако все это не мешало воображению художника превратить автобус, везущий его из аэропорта, в лимузин. Скоростные автострады приветствовали Айзена как прославленного астронавта, и он встречал свою «карьеру», обнажая влажные смеющиеся зубы в самом отчаянном экстазе. (Это слово тоже следовало бы произнести по-русски: раз уж «карьера» русская, то и «экстаз» должен быть ей под стать.)

Уоллес и Айзен уже занялись совместным бизнесом. Айзен разрабатывал образцы этикеток для деревьев и кустарников. Заммлеру даже показали несколько карточек: «quercus» и «ulmus»[82] было выведено неопрятными жирными готическими буквами, остальное – курсивом, поаккуратнее. Этим исчерпывались школярские умения Айзена. Не успев до начала войны окончить гимназию, бедняга так и не получил высшего образования. Заммлер постарался сказать что-то уместное и безобидное, хотя на самом деле испытывал отвращение ко всему, что оставляла на бумаге рука его бывшего зятя.