Планета мистера Заммлера

– И все-таки Шопенгауэр, мне кажется, не назвал бы Уэллса вульгарным оптимистом. У него было много мрачных мыслей. Возьмите хотя бы «Войну миров». Там марсиане пытаются уничтожить человечество. Относятся к нашему биологическому виду, как американцы к бизонам. Или к индейцам. Это истребление.

– Истребление… Полагаю, вы лично знакомы с этим феноменом?

– Да, в немалой степени.

– Правда? Я тоже, – сказал Лал. – Как пенджабец.

– Так вы пенджабец?

– Да. В сорок седьмом году, когда я учился в Университете Калькутты, произошла страшная резня между мусульманами и индуистами[91]. По всему городу расхаживали маньяки.

– Ох…

– Да. Люди убивали друг друга битами и заостренными металлическими прутьями. Повсюду валялись трупы. Бесчинствовали насильники, поджигатели, мародеры.

– Понимаю. – (Заммлер посмотрел на профессора: это был умный человек с чутким выразительным лицом. Правда, иногда такая выразительность свидетельствует не о сочувственном воображении, направленном во внешний мир, а о высокой субъективности мышления, о приверженности внутренним привычкам. И все же Заммлер начинал думать, что этот Лал, как Ашер Аркин, мог бы быть ему хорошим собеседником.) – Значит, для нас обоих насилие – это не теоретическое понятие. Не то что для мистера Арнольда Беннетта, мистера Герберта Уэллса и других славных добросердечных джентльменов, которые обедали в «Савое». Из среднего и низшего сословия – на Олимп. Как это замечательно, как по-английски! Мне льстило, что мистер Уэллс избрал меня в качестве слушателя своих монологов. Я им восхищался. Хотя после польских событий тридцать девятого года мои взгляды изменились. Как и мое зрение. Я вижу, вы пытаетесь разглядеть, что у меня под этими затемненными стеклами. Нет-нет, ничего страшного. Один глаз у меня функционирует. Помните пословицу: среди слепых и одноглазый король? Уэллс написал об этом рассказ[92], который мне не нравится. Однако я не в стране слепых. Я просто не вижу левым глазом. Ну а Уэллс – на то он и писатель, чтобы писать, писать и писать.

Заммлеру показалось, что Говинда хочет что-то сказать. Одна за другой прошли несколько волн тишины, содержащих немые вопросы: «Вы? Нет, вы, сэр. Вы говорите». Лал слушал. Его волосатая фигура, его по-звериному карие глаза – весь он был воплощенная чуткость, продукт хорошего воспитания.

– Рассказать ли мне вам еще о Герберте Уэллсе, раз уж он послужил причиной нашей встречи?

– Если вас это не затруднит, – ответил Лал. – Насколько я понял, ценность его творчества вызывает у вас сомнения?

– Да, разумеется, причем серьезные. Благодаря всеобщему образованию и низкой стоимости печати парни из бедных семей превратились в людей обеспеченных и влиятельных. Диккенс был богат. Шоу тоже. Он хвастался, что стал человеком благодаря чтению Карла Маркса. Не знаю, насколько это правда, но одно мне кажется несомненным: широкая популярность марксизма сделала его миллионером. Если вы пишете для элиты, как Пруст, вы не разбогатеете. Но тот, кто придерживается радикальных взглядов и разрабатывает тему социальной справедливости, будет вознагражден деньгами, славой и авторитетом.

– Очень интересно.

– Вам в самом деле интересно? Извините, у меня сегодня тяжело на сердце и от этого я очень разговорчив. К тому же, когда я встречаю симпатичного мне человека, это всегда располагает меня к многословию.

– Нет-нет, пожалуйста, продолжайте объяснять.