Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

— Свои, не стреляй! — кричу солдату. Понимаю, что слова с трудом проникают в его заложенные взрывом ушные раковины. Он думает, что мы боевики, бегущие в атаку после взрывов. Растерянно смотрит, все еще не понимая, на каком свете находится, не решаясь дать по нам очередь. — Свои! Слышишь, мы свои, не стреляй! — ору ему и, подскочив, опускаю ствол «калашникова». Мальчишка растерянно хлопает глазами, кивает. Заикаясь, пытается что-то сказать, из ушей у него идет кровь. Бежим дальше через КПП.

Сразу натыкаемся на мужчину и женщину в камуфляже, связистов. Держась за руки, поддерживая друг друга, они бегут прочь от черного гриба. Оба в шоке, ревут навзрыд. Головы их разбиты, лица густо залиты кровью. Неестественно алой и густой, словно кетчуп это, а не кровь.

С тех пор как люди изобрели порох, им стало значительно проще добираться друг до друга. Ни одно из хищных существ Планеты, с их клыками, длинными щупальцами, ядом или многотонной массой, способной превратить врага в лепешку, не сравнится с человеком, у которого есть порох. Порох может превратить горы в равнины, а равнины — в глубокие овраги. Может менять облики городов и за секунду разрушать то, что создавалось веками.

Площадь перед Домом правительства — единственного благоустроенного здания в Грозном, оазис относительной безопасности, порох за секунду превратил в груду мусора, залитого кровью. Обугленные бетонные стены главного здания с черными глазницами теперь ничем не отличаются от обычных грозненских руин. Территория базы вокруг комплекса правительственных зданий — больше не островок безопасности, не кусочек мнимого Рая в сердце Ада. Ад поглотил и это место.

Столовая уничтожена полностью. Бетонные плиты сложились, погребя под собой всех, кто был внутри. Перед столовой — гигантская воронка метров двадцать в диаметре и десять глубиной. Далеко от воронки — возле нашего с Ольгой забора — покореженная кабина «КамАЗа». На стоянке перед Домом правительства — обугленные скелеты машин.

Черный гриб превратился в тучу и закрыл солнце. Стало пасмурно и холодно. Мы скользим по еще теплой и от того дымящейся, густой человеческой крови, которой залито все кругом, стараясь не наступать на трупы и фрагменты тел. Почему-то вспоминаю, что человек на семьдесят процентов состоит из воды.

Со всех сторон доносятся стоны раненых и крики о помощи. Их пытаются перекричать военные, отдающие распоряжения. Из Дома правительства повалили люди. Раненые и уцелевшие. В крови и пепле, в разорванных одеждах. В шоке бегут они по скользким внутренностям тех, кому повезло меньше.

Бежим к задней стене столовой. Там могли уцелеть люди. На ходу Гусь снимает. Из-за уцелевшей стены показались две полные чеченки-поварихи. Их белые халаты залиты кровью. Женщины ранены, они в шоке, голосят дурными голосами. Пашка рванулся к ним, но я прошу не прекращать съемку. Зову на помощь пробегающего мимо сержанта. Вместе вытаскиваем женщин наружу, отводим в сторону. Чеченки что-то кричат о своей подруге, которая осталась внутри. Заглядываю в дыру между бетонными плитами. Вижу тело погибшей девушки. Узнаю Зухру. Красивая, улыбчивая, она работала в молочном отделе. Я покупал у нее йогурты.

Вместе с сержантом помогли выбраться еще нескольким раненым. Со стороны казарм бегут военные. Теперь все походит на какую-то безумную массовку из фильма про войну. Кровь со слизью пропитали снег и превратились в красный лед. Скользкий и ломкий, противно хрустящий под ногами.

Небо совсем затянуло, со стороны гор подул холодный ветер, полетел мелкий снег.

Раненые кричат и ползут в разные стороны, тянут руки навстречу каждому, кого видят. Какой-то человек в лохмотьях камуфляжа сидит, раскачиваясь, в луже собственной крови и орет, обхватив разбитую голову. Мы спотыкаемся о чьи-то руки, ноги, головы…

Из госпиталя подоспели санитарные «буханки».

— Трупы не брать! — орет седой военврач на молоденьких санитарок. — Двухсотых не трогать! Куда вы его, мать вашу! Не довезем! — и санитарки, извиняясь, кладут обратно с носилок на красный лед капитана, у которого из оторванных выше колен ног хлещет кровь. Ему вкололи промедол. Он еще жив и даже в сознании, видимо, из-за шока. Отчаянно смотрит на санитарку, цепляется за лацкан ее халата, пачкая красным.

— Простите, простите, пожалуйста, извините, — лопочет девочка-медсестра, отстраняясь от умирающего, пытаясь оторвать от своего халата побелевшую, но очень сильную руку человека, цепляющегося за жизнь. — Приказ, понимаете, приказ! — по лицу девочки бегут слезы.

— Трупы не брать! — снова орет доктор. — Берем только тех, кого можем довезти до госпиталя! Двухсотых не брать! Кого не можем довезти, колем морфин и оставляем на месте!

Сортируя раненых на «жильцов» и «нежильцов», седой тычет рыжим от никотина, крючковатым пальцем в распластанные, корчащиеся от боли и ползущие в разные стороны тела.

— Вот этого берите! Тяжелый, но шанс есть. Быстрее, мать вашу! Аккуратнее! Живее! — орет он на санитаров, проводя свой чудовищный кастинг и стараясь не смотреть в глаза тем, кто отбора не прошел.