Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

Приторно пахнет порохом, остывающей кровью и калом из разорванных кишечников. Запах войны. Сера, кровь и говно. Так пахнет Ад. Стараюсь не думать о том, что среди всего этого месива из плоти, крови, внутренних органов и скользкой слизи, схватившейся морозцем, должны были быть и мы. Если бы Иван не захотел выпить водки. Если бы Влад Шестунов не попал накануне в небольшую аварию и ему не надо было вставлять зуб. И если бы Иван вместо Влада не поехал в командировку. Не случись многочисленных «если», мы оказались бы в столовой. Даже не в столовой, а, судя по времени, прямо в эпицентре взрыва. Влад так же, как и мы с Гусем, терпеть не может шашлычную. Не разминулись бы мы тогда со своей смертью на узкой дороге. Не проехала бы она мимо в 14:22, помахав рукой юной улыбчивой чеченки, лишь ботинки наши обдав липкой грязью.

Шепотом благодарю Бога, которого перед командировкой в церкви просил сохранить меня. Вспомнилась старушка с древней книгой, похожая на мою няню из детства. Няня давно умерла. Может, не случайно встретилась та старушка?

Все происходит как в замедленной съемке. Взрывы словно создали искривление в пространстве, остановив время и перемешав два мира: живых и мертвых.

«Возьми себя в руки! — приказываю сам себе. — Надо работать! Надо срочно делать сюжет для «Новостей»! Нужно записать стендап на фоне взорванного Дома правительства».

Место для стендапа найти непросто. Обязательно попадет в кадр то, что нельзя видеть среднестатистическому зрителю. На низкий, из железных прутьев забор дьявол нанизал мужчину в гражданском. Головы у мужчины нет. Висит он странно, вверх ногами, неприлично разбросав их в стороны, словно гуттаперчевая кукла, выброшенная капризным ребенком.

Трупов, раненых людей и фрагментов тел столько, что невозможно поставить штатив камеры, чтобы не задеть кого-то или что-то. Замечаем на ботинках внутренности. Разорванные сердца, легкие, печень. Какие-то минуты назад они функционировали в телах людей, строящих планы на жизнь и готовящихся отмечать Новый год. Никто из них не знал, насколько близок конец. Не задумывался, насколько хрупок и беззащитен человеческий организм, не предназначенный для испытаний порохом.

…Многие из тех, кого ты знал, превратились в некую субстанцию. Желе из плоти. В этих бывших телах — разорванных сухожилиях, переломанных костях, оторванных конечностях, мясе, словно пропущенном через мясорубку, и лужах разлитой крови, по составу близкой к морской воде, еще совсем недавно жили их души…

Это слишком интимно видеть то, что внутри у человека, с которым недавно разговаривал. Видеть внутренности девушки-секретаря, которая всегда застенчиво улыбалась при встрече, не решаясь слишком обнажать даже свои запястья.

Грубое слово «труп» земляне придумали, чтобы отделять себя от мертвых. Вдруг совершенно четко я осознал грань, прочерченную между живыми и мертвыми, за которую сам едва не угодил. Странно, но нет никакой обычной брезгливости или страха перед покойниками. Просто ловишь себя на чудовищной мысли: ты не воспринимаешь больше эти выпотрошенные тела как людей. Ты воспринимаешь их как оболочки из мяса и костей. Теперь они находятся по ту сторону жизни. Они относятся к другому миру, и ты воспринимаешь их совершенно иначе, чем десять минут назад.

— Вот так же и по нам бы сейчас кто-то топтался, — мрачно произнес Гусь.

Наконец мы нашли место, куда можно попробовать втиснуть штатив. Справа лежит половина головы. Кто-то из военных, пробегая, сказал, что это голова смертника. Я вспомнил хмурое лицо мужчины, управлявшего «КамАЗом». Голова смертника похожа на обожженную половину сморщенного резинового мяча, который мальчишки бросили в костер. Из глазниц еще валит дым.

Слева погибшая пожилая женщина. Взрывная волна бесстыже сорвала с нее всю одежду, а вслед за ней и кожу. Ровно сняла, открывая чужим взорам то, что большинству людей видеть нельзя, разве что врачам или патологоанатомам. Внутренности лежат аккуратно, на своих местах, словно приготовленные для урока анатомии.