Планета свалок. Путешествия по многомиллиардной мусорной индустрии

– Сколько лома вы используете? – интересуюсь я.

– Каждый месяц – минимум пятнадцать тонн Меда.

– Откуда берете?

– Иногда от Сунила, иногда от кого-то еще.

Я поворачиваюсь к Сунилу: по моим сведениям, он получает металлолом в основном с Ближнего Востока.

В зависимости от состояния местной экономики и общего состояния мировой экономики импортеры латуни в Джамнагаре доставляют ежемесячно от 300 до 400 контейнеров Меда, большая часть которого прибывает с Ближнего Востока и из Европы. По грубым прикидкам, это 5–7 млн килограммов кранов, кувшинов для омовения, производственных отходов и любых иных предметов из желтой латуни, оказавшихся на свалках, а затем отправленных сюда, в этот город неподалеку от границы с Пакистаном.

Объем импорта латуни у Сунила – умеренный, в месяц он привозит меньше 25 контейнеров, в основном из Дубая. Напротив, крупнейший импортер Латунного города обеспечивает примерно 30 % вторсырья, идущего в Джамнагар, а его источники обнаруживаются на Ближнем Востоке, в Европе, а время от времени даже в Соединенных Штатах. В любом случае и Сунил, и тот парень делают одно: перепродают какие-то доли содержимого контейнеров мелким фирмам вроде Jayesh Impex, у которых не хватает денег самим купить целый контейнер. То же самое делал Джо Чэнь в Гуандуне в конце 1980-х и в начале 1990-х – вот только торговля латунью в Джамнагаре тянется как минимум с начала 1960-х. Однако в Индии, похоже, дела идут немного медленнее. Тем не менее Сунил заверяет меня, что Джамнагар меняется.

Я разглядываю, как работают станки, превращающие маленькие полые трубки в ниппели, которые будут проданы азиатским (главным образом китайским) производителям камер для велосипедов. Дальше камеры будут продаваться в веломагазинах по всему миру.

«Каждый клапан проверяется на качество вручную», – объясняет лысеющий менеджер, провожая меня в соседнюю комнату, где два человека целыми днями берут ниппели за кончик и опускают их в воду. Если появляются пузырьки, ниппель дефектен и отправляется на переплавку. Если пузырьков нет, ниппель можно экспортировать.

Сунил говорит, что рабочим платят от $60 до $80 в месяц – такой цены в Китае не видели уже десять лет, и если не случится полной экономической катастрофы, то и не увидят.

«Бизнес “зеленый” на сто процентов, – объясняет менеджер, говоря о ниппелях из металлолома, переплавленного в угольной печи без фильтров. – И он развивается. В городе есть 15–17 таких производителей ниппелей, как мы».

Утром Сунил везет меня по многолюдным, извилистым, до невозможности запутанным улочкам центра Джамнагара. Я не так долго в Индии, и, по моим ощущениям, нас как будто несет поток цветных сари и тюрбанов, а вокруг дикая смесь колониальной архитектуры, храмов, бетонных зданий 1970-х годов и мотоциклов. Затем мы внезапно оказываемся на прямых грязных проулках построенного в 1960-е годы промышленного парка GIDC (Gujarat Industrial Development Corporation). Мотоциклы, скутеры и редкие велосипеды стоят в ряды вдоль дороги и перед мощными бетонными зданиями полувековой давности. Когда Сунил паркуется у фабричной стены, я вижу негустой, но заметный дым, висящий над районом.

«Я начинал здесь», – говорит Сунил, когда мы выходим из машины. Но поскольку он – бывшая звезда, то добавляет: «После крикета». Ему около 45, в джинсах и шелковой рубашке он выглядит киноактером. Насколько я могу судить, у него нет природной склонности к такому бизнесу, но его семья торгует латунью, так что в итоге к этому пришел и Сунил.

Через открытый дверной проем я вижу кучу лома, а за нею – двух мужчин, двуручной пилой разделывающих блок цинка размером с холодильник. Один толкает, другой тянет, опилки летят на подстеленный кусок мешковины, позже их соберут. Умопомрачительное зрелище, но в общем ничего нового. Четырьмя годами ранее я наблюдал в Мумбае парней, которые вручную пилили куски меди размером с телевизор.

– Латунь состоит из меди и цинка, – напоминает мне Сунил, – но такие блоки слишком велики и не помещаются в печах Джамнагара. Вот их и приходится резать.

– Можно ли прожить за счет такой работы?

– Скорее всего, ребята – эмигранты из Пенджаба, – отвечает он мне, затем бросает им пару слов на неизвестном мне языке, и они кивают. – Они посылают деньги домой. Это лучше, чем работать на поле. Уверен, что они неграмотны.

Сунил говорит, что в GIDC находятся 1100 латунных компаний, и, пока я иду по грязным улицам, уворачиваясь от ветхих грузовичков со старыми кранами или только что изготовленными латунными прутками, я не вижу причин не верить ему и всем прочим, кто рассказывал мне о Джамнагаре. На каждом участке и на каждом углу есть человек с грубым мешком, набитым желтой латунью.

Из здания за грязной дорогой появляется пузатый мужчина в белых брюках и полосатой бело-голубой шелковой рубашке; когда он замечает мое белое лицо – редкость в этих местах – он подзывает меня взмахом. Я обычно принимаю такие приглашения, но не знаю, как воспримет это Сунил. Оборачиваюсь на него и вижу улыбку, будто они давно знакомы.