Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет

Я, помнится, говорил, что никогда не волновался так, как перед «Лоэнгрином» в Гамбурге. Однако перед веронским дебютом я испытывал, кажется, еще большее беспокойство. Хотелось бежать куда глаза глядят. Но, выйдя на сцену, я почувствовал доброжелательную атмосферу, и все пошло хорошо. Пьер Луиджи Пицци сделал очень красивое оформление: огромная сцена превратилась почти в настоящий замок. Во втором акте Нильсон восседала на площадке, которая возвышалась над сценой примерно на сотню ступеней, и всякий раз, когда я отвечал Принцессе, мне приходилось подниматься, делая шагов двадцать пять. На мне был развевавшийся плащ с широкими складками, поэтому Пласи, которому тогда еще не исполнилось и четырех лет, сказал Марте: «Смотри, папочка летит!»

Всеохватный и. величавый голос Биргит в тех спектаклях, казалось, пронзал, как удар молнии, и чем дальше я стоял от певицы, тем более грандиозным представлялось мне звучание ее голоса. Не знаю, было ли это акустическим или психологическим эффектом. А может быть, сочетанием того и другого? Местами, переполненный восторгом от ее мощного пения, я почти забывал о своем вступлении. Исполнение «Турандот» с Нильсон стало одной из вершин моей жизни — не только как артиста, но и как поклонника великого пения. Годы спустя, когда мне довелось участвовать в программе «Би-би-си», посвященной грампластинкам, я попросил дать запись с ее исполнением «В столице этой давным-давно» из «Турандот». Это одна из самых любимых мною записей, хотя она и близко не передает того эффекта, что был в Вероне. Мне жаль, что наши с Нильсон сценические пути не сходились чаще. Вместе мы участвовали только в исполнении «Турандот» и «Тоски», а также в записи веберовского «Оберона».

Грандиозные постановочные эффекты на сцене «Арена ди Верона» совершенно потрясают, а в том сезоне они были особенно великолепны. Мы пели «Турандот» в течение недели полнолуния, что оказывалось очень кстати для хора, обращенного к луне. Я хорошо помню поразительное ощущение, которое возникало при виде луны, светившей над почти двухтысячелетним римским сооружением. Некоторые зрители специально приходили посмотреть на это зрелище.

Тем летом в Вероне я пел также в «Дон Карлосе» с грандиозным составом: Монсеррат Кабалье, Фьоренца Коссотто, Пьеро Каппуччилли, Димитр Петков. Дирижировал Элиаху Инбал, а ставил спектакль Жан Вилар. По характеру зрелищности опера «Дон Карлос» не очень подходит для такого театра, как «Арена ди Верона», но успех спектакля был огромным. Когда в мыслях я возвращаюсь к этой постановке, то вспоминаю еще и человека по имени Серафино. Этот тип невероятной толщины имел одно-единственное занятие: он был фанатом-«профессионалом». Серафино не принадлежал к клаке — он мог отправиться в любое место, где, как предполагал, получит «накачку» и сможет вывернуться наизнанку, просто чтобы поддержать «хороших парней». Куда бы ни направлялась национальная сборная Италии по футболу, он ехал за ней и громче всех вопил, вдохновляя игроков. То же самое он проделывал в отношении сборной по велогонкам и других команд. Видимо, Серафино как-то услышал, что летняя Верона — вполне подходящее для него место. Он бурно приветствовал певцов, а потом шел в наши гримуборные, чтобы выпросить за это небольшое вознаграждение. Помню, я дал ему десять тысяч лир (около 17 долларов по курсу того времени), сказав, чтобы он отправился принять ванну и как следует почистился.

Серафино в совершенстве владел искусством подать реплику в самый подходящий момент. В великолепной постановке «Дон Карлоса» особенно хороша была последняя сцена, где мы с Монсеррат исполняли дуэт «Так прощай в этом мире». Мы начинали петь, стоя рядом в центре сцены, а потом расходились в стороны метров на двадцать, что не мешало нам совершенно свободно слышать друг друга и выстраивать ансамбль. Бедная Монсеррат незадолго до начала сезона сломала ногу, ей приходилось даже ходить на костылях, и по сцене она передвигалась с трудом. У Серафино, конечно же, к концу первого представления уже были заготовлены реплики, которые он и начал выкрикивать: «Коссотто, ты божественная»; «Каппуччилли, ты великолепен, но скряга» (Пьеро не дал Серафино ни гроша); «Пласидо, ты всегда спокоен»*. Когда Кабалье вышла на поклон, Серафино на мгновение затих, а потом заорал: «Монсеррат, отправляйся в Лурд!»** Мне никогда не приходилось слышать более забавной реплики, адресованной певцу из публики. Несчастный Серафино! Не так давно я узнал, что он умер, доведя себя до гробовой доски обжорством.

Тогда в Вероне я был наверху блаженства. Стоит ли объяснять, что значит для испанского певца настоящий большой успех в стране, которая подарила миру оперу. Пласи тоже очень полюбил Италию. Помню, как мы с ним бродили по лавочкам и кафе с мороженым по Пьяцца Бра, и каждый хозяин — padrone—протягивал ему что-нибудь в подарок. («Почему бы нам не остановиться еще у банка?» — спросил я тогда у Пласи.) К тому времени, когда надо было идти в ресторан обедать, аппетит у малыша окончательно пропал.