Пластика души

Со временем я научилась всему – ухаживать за прикованной к инвалидному креслу недвижимой Аглаей, быстро и качественно убирать в огромном доме за час до сна, готовить с утра завтрак, обед, а иногда еще и ужин, записывать огромные куски текста, которые надиктовывала Волошина ежедневно, а также обрабатывать их, ловко подделываясь под ее стиль. Первый месяц, конечно, дался мне с огромным трудом, но толстый конверт с деньгами вполне компенсировал физическую усталость. Морально же мне было бы вполне легко, если бы не постоянное желание Аглаи вывести меня на какие-то эмоции. Она умела одним словом причинить такой дискомфорт, что хотелось плакать. Едкая на язык, она даже не трудилась облекать свои замечания в хоть мало-мальски деликатную форму. Я злилась, замолкала, пыталась не общаться и игнорировать, но она устремляла на меня взгляд своих живых, ярких глаз и произносила легко:

– Наташенька, но ведь грех обижаться на того, кто и так уже достаточно наказан. Не берите в голову, я ведь не со зла, – и я сдавалась, понимая, что в ее положении сама вела бы себя куда хуже.

Зато мне нравилось подолгу разговаривать с ней вечерами. После ужина Аглая принимала ванну, потом перемещалась в постель, и мы еще немного работали, а потом болтали. Она называла это «сказками на ночь» и в роли рассказчика всегда выступала сама. Она рассказывала мне о себе – и это были трогательные истории, всякий раз заставлявшие меня удивляться силе характера и поразительному человеколюбию Аглаи.

После травмы она очнулась в больнице и не могла вспомнить, кто она, как ее зовут, сколько ей лет. В то время она еще не была известной писательницей, а работала в газете, а с Вадимом Сергеевичем просто дружила, познакомившись как раз в редакции. И он был единственным человеком, кто мог бы сказать врачам о том, кто она. Но, к сожалению, Аглая не помнила и его имени. Когда выяснилось, что она никогда не сможет ходить и вообще как-то двигаться, руководство больницы устроило ее в дом инвалидов. Эти истории всякий раз вызывали у меня ужас, потому что больше напоминали сценарии к фильмам ужасов. Но Аглая и об этом вспоминала с улыбкой и не меняя интонаций голоса. Меня же это настолько поразило, что я тайком стала записывать все это, чтобы не забыть. После того как Аглая засыпала, я быстро убиралась в доме и бежала к себе в комнату, вынимала со дна сумки блокнот и строчила туда все, что услышала от Волошиной. Не знаю, зачем я делала это, но почему-то мне казалось очень важным не пропустить ничего.

Иногда Аглаю мучили очень сильные боли, и в такие моменты она снова поражала меня стойкостью, с которой переносила их. Я не умела делать уколы, панически боялась шприцев и даже представить себе не могла, что когда-то проткну иглой чью-то кожу. Это усложняло процесс, потому что не всегда Аглая могла справиться с болевым приступом только усилием воли. Тогда я растворяла в воде таблетку какого-то иностранного препарата, название которого на упаковке было плотно заштриховано черным маркером, Аглая выпивала эту жидкость и через какое-то время становилась почти прежней. Лекарство, как я поняла, привозил все тот же вездесущий Ростик, мне только нужно было не пропустить момент, когда таблеток оставалось штук пять-шесть. Я не вникала в тонкости, но очень внимательно следила за количеством, потому что видеть мучения Аглаи мне было невыносимо. И я даже решилась на отчаянный, по моим меркам, шаг – попросила как-то Катю, приезжавшую три раза в неделю, научить меня все-таки делать эти проклятые уколы. Тренироваться пришлось на помидорах, ну, они-то не возмущались, однако я не была уверена, что в случае необходимости смогу воткнуть иглу в плечо или бедро Волошиной. Но Катя, как-то понаблюдав за моими манипуляциями, ободряюще сказала, что в крайнем случае я вполне справлюсь.

– Откуда у нее боли, если она парализована? – спросила я, и Катя только вздохнула:

– У нее двигательные нервы пострадали, а чувствительные – нет.

– Ужасно, – поежилась я, представив, через что приходится проходить этой маленькой женщине.

– Она привыкла. Ты особо не заостряй на этом внимание, она не любит. – Мы с Катей почти сразу перешли на «ты», и она мне очень нравилась – спокойная, уверенная, немногословная, но всегда дававшая какой-то полезный совет относительно ухода или ведения хозяйства.

Я и так старалась не подавать вида, что замечаю, как Аглая борется с собой во время болевого приступа, и только однажды задала вопрос:

– А как вы понимаете, что вот-вот это начнется?

Аглая смерила меня взглядом и небрежно изрекла:

– К боли прислушиваются только те, кому заняться больше нечем. А я человек занятой, книги пишу, – и все, у меня отпала всякая охота любопытствовать на эту тему.