Платонов тупик

Конечно, нельзя сказать, что Карпо никогда не занимался огородом или садом. Огород для Карпа, как и поросенок, — что воздух: с огорода он кормится сам и вскармливает скотину. Огород дает ему картошку — второй хлеб. Сад же для Карпа никогда не был чем-то серьезным, сад он считал непозволительной роскошью. То, что называлось на его огороде садом, было оставлено для забавы детям, чтобы меньше лазили по чужим. Насколько я теперь понимаю, ни вишни, ни сливы, что росли на его участке, никем не сажались, они появились сами собой: либо от косточек, либо перешли корнями через межу из соседского сада. Появившийся молодняк Карпо не выполол, оставил, и деревья у него росли беспорядочно, и были они самого разного возраста. Только вдоль межи кусты крыжовника и смородины были высажены Карпом. Но это было сделано им скорее для размежевания с соседом, как изгородь, никакого другого практического значения этим кустам Карпо не придавал.

Росли в его саду и благородные деревья: одна яблоня и две груши. Какого сорта эта яблоня — никто не знал, потому что плоды с нее мы объедали еще в завязи. Груши же сначала долго росли дичками, а однажды Карпо взял и привил к ним по нескольку черенков. Перевязал больные веточки белыми тряпками, и стояли эти груши все лето забинтованные, как раненые бойцы. И мы, ребятишки, относились к ним уважительно и бережно: ни разу не развязали ни одну тряпку и не заглянули, что делается под ней.

К нашему удивлению, привои прижились и быстро пошли в рост. Года через два Карпо обрезал все ветки с этих груш и оставил только привитые. Так на высоких, уже немолодых и корявых стволах дичков появились стройные молодые побеги культурной груши. Сорт, правда, оказался неудачный: плоды они давали твердые и невкусные, как древесина. Наверное, это были очень поздние зимние сорта, и дождаться им своего срока, чтобы созреть, как и яблокам, никогда не удавалось.

Так что сад для Карпа хотя и не был окончательно противопоказан, но занимался он им между делом, и предположить, что Карпо вдруг станет виноградарем и виноделом, было очень трудно.

Когда я последний раз ехал в родной поселок, мне не терпелось встретиться с крестным.

Приехал и первым делом на окно взглянул, что из Карповой спальни в наш двор выходит. Надеялся кого-нибудь увидеть. Но окно было наглухо закрыто ставней.

Немного погодя, осторожно, чтобы не обидеть мать, я отпросился у нее:

— Ма, схожу к крестному на минутку, проведаю.

— До Карпа? — уточнила она, и я увидел в ее глазах массу противоречивых и сложных чувств: удивление, обида, грусть, надежда, радость и наконец одобрение, — все это промелькнуло в ее глазах в какую-то долю секунды. Я догадался: наверное, как-нибудь ненароком обидел ее Карпо. Но расспрашивать, в чем дело, не стал — верно, какая-то безделица: старики, они ведь обидчивы.

— Сходи, как же, — проговорила она. — А то скажуть — приехал и не идет. Обида будет. Только Карпа, кажись, дома нема, слыхала — потарахтел на своем мотоцикле. Наверно, в школу за водой поехал. А можа, то он обратно приехал. Уже на всех улицах колонки стоят, вода с водокачки — хорошая! А тут приходится до сих пор на коромысле аж из школы носить. Ближний свет! Пока донесешь — плечи горять. С колодезя — ну никуда не годится вода — ни постирать, ни голову помыть. Борщ — так тем более не сваришь — есть не будешь. Ульяне хорошо: Карпо две канистры привезет — и полоскайся, делай, что хочешь.

Когда я уже был на крыльце, выглянула в дверь, предупредила:

— Улицей иди, а то через огород не пройдешь: тут Карпо все позагородил. Проволокой, хмызом — до самого сада. Отгородился.

Ну, вот она и нашлась — причина обиды! Эх, мама, мама… Полвека живешь по соседству с Карпом, а все не привыкнешь к нему. Да ведь уверен — городил он этот забор просто потому, что ему зачем-то это понадобилось, а вовсе не для того, чтобы причинить тебе обиду… Хмыз, наверное, некуда было девать.

Боясь нарваться на собаку, я постучал в калитку, но в ответ никто не отозвался. Тогда я открыл калитку, вошел во двор и постучал в дверь на веранду — никакого ответа. Так я по очереди стучал во все двери и потом открывал их: в сени, на кухню… Прошел через переднюю, заглянул в горницу и только там увидел крестную. Ульяна перебирала какие-то шмутки — то ли гладить собиралась, то ли просто ревизовала свое добро, и так увлеклась этим занятием, что ничего не слышала.

— Здравствуйте, крестная!

Встрепенулась, заулыбалась, расставила руки для объятия, вытерла фартуком рот, встала на цыпочки, поцеловала. Задирает голову, рассматривает. Наверное, и глаза и уши слабеть стали.

Маленькая, седая старушонка, Ульяна по-прежнему бодра и жизнерадостна. Голос только немного сел — хрипит, как после праздника, где она обычно надрывала его в общем хоре застольных песенников. Но теперь охрип он не от песен, видать, это было уже старческое.

Кинулась в спальню, растормошила Карпа.

— Да вставай же, во! Уже храпить! Тольки лег — уже храпить, совсем остарел.