Платонов тупик

Медленно открылась калитка, и в нее робко вошла Катерина Неботова. Увидев Гуриных, радушно улыбнулась им, сказала:

— А я гляжу, што это все бегут со двора друг за дружкой? Может, заболел кто да за врачом побегли? Дай, думаю, проведаю.

— Да нет, тетя Катя, — сказал Василий. — Пока все нормально.

— На автобус побежали, — сказал Алексей. — У всех дела: одним завтра на работу, у других поросята не кормлены…

— А Соня?

— Да тоже… дела…

— Ну, слава богу. А то я уж заволновалась. Ты ж когда уезжаешь? — спросила она у Василия.

— Да вот часа через два. Никита Карпов обещал после работы заехать на своем «жигуленке» и отвезти на вокзал.

Она закачала горестно головой, указывая на Карпову хату:

— Продали… Как Карп Сазонович умер, тут же продали… И все, опустел двор. Остались теперь вот тут мы вдвоем с Павловной. Да скоро и наш черед… Хорошо — вы вот такие, а Карповы из-за этой хаты так переругались, так перегрызлись — срамно смотреть.

Гурин взглянул на Алексея, грустно усмехнулся. Вскоре приехал Никита, и Василий заторопился прощаться. Обнял мать:

— До свиданья, мама.

— Прощай, сынок… Это называется — погостил? Мелькнул как молния, и нету… Это ж ты, наверное, теперь уже не приедешь?

— Почему?

— Не приедешь… Чую… Разорилось гнездо…

— Приеду!

Мать покачала головой — нет…

Когда машина отъехала, увозя их на вокзал, Василий оглянулся в заднее стекло. Две тощенькие старушки стояли у ворот в скорбных позах и грустно смотрели вслед убегавшей машине.

А поздно ночью, когда все уже угомонилось и затихло, ярким и жарким костром вдруг вспыхнула хата Павловны. Накалившаяся черепица остервенело стреляла беспорядочной винтовочной пальбой, разбрасывая вокруг раскаленные добела осколки, не позволяя никому приблизиться к хате.

Спасти ничего не удалось. Даже Павловну…

Боже мой, ей-то за что такая мучительная смерть?!

«Господи, прости ей вольные и невольные грехи ее и дай ей место в раю…»

СИРОТА Роман

ПРОЛОГ

На детей Чижиковым не везло: первенец — девочка — не прожила и недели, второй — мальчишка — умер через месяц после рождения. Родители были в растерянности: и детей хочется, и от людей стыдно, вроде они порченые какие — дети рождаются хилыми. Шурка Чижикова втайне от мужа кинулась к бабкам-знахаркам. Может, она обратилась бы и к врачам, да их не было таких в поселке, кругом еще разруха: ни больницы как следует, ни школы — разгром полный. Шутка сказать — в два конца война проутюжила поселок, а когда обратно катилась, фронт задержался здесь больше чем на месяц.

В город ехать — далеко, да и боязно: куда она там пойдет, к кому обратится? Кто ее примет просто так? А бабки тут, рядом, промышляют, пользуясь случаем. Лечили они Шурку разными снадобьями, шептали над ней заклинания, в дом приходили, когда Ивана не было, — кропили целебной водой стены, потолок, плевали во все углы, притопывали ногами, говорили строго: «Сгинь, сгинь, сгинь!..» — изгоняли нечистую силу.

Иван втайне от жены и от всех других грешил на себя: «Это я, наверное, виноват: слабосильным оказался в этом деле. Наверно, фронт повлиял — ранения, контузия. Так опять же?.. — недоумевал он и оправдывал себя: — Ранен-то я был не куда-нибудь там… Первый раз пулей в плечо, потом осколком в бедро — тоже далеко от… от всего. Третий раз в руку долбануло, из-за нее и в нестроевые списали. Но это что ж?.. Это совсем не должно влиять. У людей вон, которые без рук кто, без ног, а ребятишки у них как патроны получаются. Неужели контузия? В голове иногда и до сих пор пошумливает. Так в голове ж!.. Ничего не понимаю. Все вроде не хуже, чем у людей, а дети квелые, нежизнеспособные. У Шурки разве что? Так тоже не может быть — крепкая, здоровая баба, поздоровше меня будет, никаких таких болезней не было ни у нее, ни у меня…»

Когда Шурка понесла третий раз, Иван не знал, как и уберечь ее. Носился с нею, как с дорогой тонкостенной стеклянной посудиной, — не знал, где поставить, куда положить, чем накрыть, только бы уберечь. На сквозняке не стой, тяжелое не трогай, резко не нагибайся, этого не ешь, этого не пей. Как ни трудно было с продуктами, раздобывал что повкуснее да посытнее — и все ей, Шурке, а на самом деле тому, кого она носит, будущему человеку, чтобы он не охолодал там и не оголодал и явился на свет крепким и здоровым.

Все шло хорошо, но на седьмом месяце Шурка не убереглась — поскользнулась, наступив на гнилой огурец, и упала.

Иван как раз огурцы мыл, готовил к засолке — в зиму заготовки делал. Вот ему-то и попался гнилой, он отбросил его в сторонку, а она тут как тут — «нашла» его. Кинулся к Шурке, поднял, заскрипел зубами:

— Ах ты, чтоб тебя!.. — от дальнейших слов сдержался, отнес ее на кровать. — Больно? Я виноват!.. Я, обалдуй такой, растабарился с этими огурцами, чтоб они сгорели. И зачем ты подошла? — досадовал он.

— Так жалко тебя стало… Мужик, а все сам делаешь, всю и бабью работу… Тут, думаю, могла б и я справиться — помыть огурцы? Помочь хотела…

— «Помочь», «помочь»… Говорил тебе: сиди, лежи. Помогла… Больно?

— Больно… — призналась она.