Платонов тупик

Когда немцы ушли, по ночлежке пошел гомон — обсуждали облегченно приход патрулей. Ближайшие соседи тихо переговаривались:

— Смотри, обошлось: никого не забрали.

— Странно — даже не ударили никого…

— И вещи не тронули… Прошлый раз все перепотрошили. Карманы выворачивали…

— Так они, говорят, не везде злобствуют и зверствуют. На каких нарвешься. Они ведь тоже разные люди…

— «Разные»… Все они как с цепи сорвались, будто мы им всю жизнь зло делали. Повидал я их дела… «Люди»…

— Так то, наверное, каратели? Говорят, есть у них такие — каратели.

— Ну и что? За что же детишек, женщин карать? Чем они провинились? А они всех — подчистую…

«Смелый мужик, — подумал Платон. — Только зря он так громко: недолго и на провокатора нарваться». Платон укорял про себя говорившего, а самого досада съедала: откуда у него у самого-то взялась эта трусость? Откуда это подобострастие, с каким он говорил с немцами?! Увидел бы его в этой роли кто-то из сослуживцев — ни за что не поверил бы. Разве думал Платон когда, что он вот так униженно будет разговаривать с фашистом? Да он и говорить с ним не собирался — глотку ему перегрызет, и все! Так он думал когда-то. И вдруг: «Нет… нет… хауз, киндер…» А голос-то… голос робкий, просящий, умоляющий… Откуда это?

«Ну а если бы я повел себя иначе? Если бы я вцепился в глотку этому патрулю, что бы я выиграл? Ну, пристрелили бы меня, убили бы всех моих, а может, расстреляли бы для острастки и многих из ночлежников… Нет, ничего бы я не выиграл этим и никакой пользы никому не принес бы, и вреда немцам этим никакого не причинил бы. Только озлобил бы их еще больше. Будем считать, что я пока отступаю из тактических соображений…» — успокоил себя Платон и стал задремывать.

Но он не уснул: в дальнем углу сильнее обычного застонала женщина и кто-то громко вдруг прокричал на весь коровник:

— Товарищи!.. — И осекся, поправился: — Гр… Гр… Граждане, есть ли тут кто-нибудь врач? Женщина рожает, помогите, кто понимает…

Откуда-то из середины молча поднялся человек и, зажигая перед собой спички, заторопился в дальний угол. Женщина уже не стонала, а криком кричала и вдруг затихла. А вскоре раздался писк ребенка.

11

Обычно ночлежники поднимались рано и трогались в дорогу еще затемно, чтобы проделать за день как можно больший путь. Но сегодня ночью пошел дождь — мелкий, холодный, с ветром, и никому не хотелось выходить из-под крыши в эту мокредь. Собирались медленно, долго смотрели через дверь наружу, не решались переступить порог. И все-таки переступали его и уходили, чмокая подошвами по раскисшей грязи.

Платон надеялся, что сегодня у них будет последний переход — по его расчетам, к вечеру они должны бы уже прибиться к дому. Но по такой погоде вряд ли доберутся. И он сидел, не торопился будить детей, слушал, как за спиной шумит дождь и шлепаются с крыши тяжелые частые капли воды. Мария тоже проснулась, не спеша приводила себя в порядок.

В коровнике постепенно редело, и она сказала:

— Может, пора поднимать ребят?

— Да пусть поспят… Куда торопиться?

— Как куда? — удивилась она. — То спешил, спешил, а теперь… Домой надо побыстрее.

— А дома что? Ждут там нас?

— Все-таки дом…

Сиди не сиди, а идти действительно надо. Дождь не переждешь — сейчас не лето. Он и так, спасибо ему, долго терпел, его пора давно пришла. Досидишься — белые мухи полетят… Кутаясь и ежась, вышли они из коровника и поплелись дальше.

Плащей у них не было, только у Платона — брезентовый, из тех железнодорожных, которые главные кондукторы напяливали на себя поверх тулупа, когда сопровождали поезда. Плащ был большой, намокая, становился плотным и жестким, как железо. Платон несколько раз порывался бросить его — неудобный и тяжелый, он изрядно накрутил ему руки и плечи. Но всякий раз снова поднимал и нес дальше: время было осеннее, не сегодня завтра может начаться непогода. И вот он пригодился. Они растянули этот плащ над головами — слева Платон держал его за полу, справа — Мария. Посредине, как под навесом, шли Женька и Клара. Идти было неудобно, тесно, они мешали друг другу, но зато не текло за воротник.