Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018

Вот идет по городу отец,

постепенно делаясь как сын,

и за маем высится апрель,

будто дом, восставший из руин.

Ад

Ад не без добрых людей, говорят.

Как же без них? Ведь совсем был бы ад.

Добрые люди гуляют в аду

гордо, свободно, у злых на виду.

Добрые люди придут на подмогу,

добрые люди покажут дорогу

к чанам, кальдерам с кипящей смолой.

Сгнившую ногу отрежут пилой.

Добрые люди помогут со справкой

и пособят с сигаретами, травкой.

В пекле и в пепле, в гное и смраде

добрые люди всегда при параде.

Брюки с иголочки, розы в петлице,

невозмутимые светлые лица.

В черной пещере, у мертвой реки —

всюду одни добряки, добряки.

Бывает, подумаешь – что за дела?

Я что тут, один – воплощение зла?

Оужас

оужас ужасу не брат

хотя на слух они сродни

но слух обманный аппарат

он как болотные огни

оужас житель тех болот

имеет в них свою нору

с утра багульник соберет

и сдаст в аптеку ввечеру

чем в наши дни живет литва

вы спрашивали ономнясь

литву питает трын-трава

а той травы оужас князь

с транзистором по кличке вэф

обходит он свой малый лен

кукушкин лен и львиный зев

ему легко сдаются в плен

на стогнах сфагновых за днем

проходит день как белый слон

и ужас из-за темных крон

глядит завистливый как гном

Татары

до чего очевидно что все мы татары

мы выходим из тартара вверх по тропе

из мужского щитовника черного яра

треугольный паек прижимая к себе

очевидно что каждый из этих деревьев

безлошадных джигитов в зеленой парче

может запросто с места взлететь как нуреев

и сгореть как дасаев в небесном мяче

все ячейки простукав на глупом вокзале

мы отыщем одну потаенную дверь

и достанем колеса до самой казани

и войдем в них как лошади входят в идель

Пижон

Направо арка, семь колонн

и храм неведомого бога,

а мимо клетчатый пижон

ведет коричневого дога –

того же, что он вел вчера,

стесняясь признаков одышки.

Вокруг шумела агора,

везли товарные излишки.

Кожевники и шулера

судили старого нахала,

которому позавчера

вся площадь истово внимала.

И вот из амфоры в ритон

уж льют раствор болиголова.

В оливах прячется притон,

живые тащат неживого.

«Ах, эти местные дела!»

Пижон, покуривая пенку,

глядит на крепкие тела.

Скотина писает на стенку.

Пора собаке дать пинка,

в пакетик подобрать какашки

и через средние века

дойти до дома в три затяжки.

Елабуга

Такова душа москвича:

влюбчива в города

где угодно осталась бы навсегда

Приезжаешь в Саратов – хочется жить в Саратове

Приезжаешь в Казань – хочется жить в Казани

Приезжаешь в Елабугу – хочется жить в Елабуге

Гулять по улицам

жонглируя разноцветными домиками

Летать на крыльях кованых дверей

На высоком берегу Камы

рассматривать четкий чертеж долины

и думать: до чего же хочется жить

И не только в Елабуге

Хочется жить и в Сарапуле

и в Сызрани

и в Кинешме

в каждой из купеческих столиц

убитых на взлете

Да много где хочется жить:

и на платформе 47 км

и на платформе 113 км

и на станции Вековка

где покупали паршивый коньяк

за дикие деньги

Дай мне

мой господин

10 000 жизней –

разве жалко тебе? –

чтобы жить их одну за одной

в разных местах

на глухих полустанках

в трещинах сосновой коры

под половицами

между стеной и обоями —

и пусть себе крошатся

края литосферных плит

и меняются образы континентов

Еще говорят

на одном из спутников Сатурна

под толщей льда

возможна какая-то жизнь

Вот пожить бы и там:

пусть безглазой точкой

недобактерией

только бы жить

только бы не исчезать

И потом снова в Елабуге:

спать за печкой

слышать стук молотка

крик петуха

песню из репродуктора

ничего

больше

не делать.

Шакунтала

Шакунтала

завела себе

правильного любовника.

Не олигарха,

не гитариста:

часовщика.

А до того помыкалась по Москве,

по квартирам со стремными девками

из Тюмени, Бишкека.

А она – угловатая, смуглая

из индийской глубинки.

Мать – бухгалтер на швейной фабрике,

отец – заезжий факир.

Часовщик

чинит чужие часы.

Предпочитает пожившие,

старые.

Чистит колесики,

выковыривает крупицы времени,

застрявшие семена времени,

складывает их в шелковые мешочки.

По весне высаживает их на балконе,

растит черные травы времени.

Отгоняет от них котов,

чтобы не жрали.

Осенью время дает плоды.

Шакунтала

кормит котов минтаем,

готовит карри,

метет рыжий паркет.

Часовщик говорит: когда-нибудь

у нас будет много времени,

мы будем его повелители.

Мы отправимся в большое путешествие:

отведем руку убийце Леннона,

дадим пару ценных советов

Бонапарту при Ватерлоо,

пообедаем с Периклом и Аспазией,

поохотимся на шерстяных носорогов.

Мы будем бессмертны, мой уголек,

будем бессмертны.

Так и будет, мой яшмовый тигр —

отвечает Шакунтала

и нежно чешет любимого за ухом.

У нее есть свой мешочек.

Немало крупинок незаметно падает на пол.

Когда он засыпает,

она перемещается на десять лет назад,

входит в двери больницы,

протискивается по коридору

сквозь гниющие, червивые тела

представителей низших каст

и находит ослепительно-белую койку,

где лежит ее старший брат.

Среди этих трубочек, проводков

он похож на прекрасного паука,

плененного собственной сетью.

Он не видит ее.

Она кормит его с руки

семенами времени.

Просовывает их

через его нежующие зубы.

Потом спрашивает лечащего врача:

сколько еще нужно времени

прежде чем вы придумаете

свое обещанное лекарство?

Я принесу, я украду, выгрызу!

Врач растекается ртутной улыбкой

и превращается