Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018

О.Н. – Да, честно говоря, в юности я и не предполагала, и не мечтала дожить до нынешних лет: подобно Ивану Карамазову, я думала, что «кубок жизни» опорожню годам к тридцати трем, ну тридцати семи… А о дальнейшем и не думала, ничего не загадывала, жила очень насыщенной эмоциональной и, смею сказать, творческой жизнью, с пылом, с жадным любопытством к ее героям, событиям, сюжетам, деталям, оттенкам. Сила «интенсивности жизни» (по Константину Леонтьеву) была невероятной, мне было жалко спать! Ну, и к сорока годам я очень истощилась и истончилась.

Но оказалось, что в этом состоянии приоткрываются какие-то новые органы познания, обостряется интуиция… И поэтому сейчас с удивлением разглядываю те годы, которые я прожила «сверх» ожидаемого, и, конечно, моя жизнь была бы куда незначительнее без них. Считаю, что Господь дал мне больше, чем я сама для себя хотела. Как у Пастернака: «Ты больше, чем просят, даешь».

Что касается моей учебы в Литературном институте в семинаре у Евгения Винокурова, то это, безусловно, была отличная «школа»: я бы назвала ее «школой перфекционизма». Евгений Михайлович терпеть не мог никакого неряшества в стихах, от неточной рифмы его коробило, как и от расплывчатой мысли, не нашедшей точных слов и образов для своего воплощения.

Помню, как в «Литературной газете» появилась обзорная статья, в которой нас с поэтом Виктором Гофманом иронически назвали «отличниками стиха». Но в то время для меня лично это была похвала. Я работала над художественной «выделкой» стихотворения, над его композицией – так, чтобы в результате получилось художественное изделие.

Ты выше ценишь не изделие,
а ткань, состав и вещество:
прочнее камня, легче гелия
и тоньше света самого.
А я – представь – любуюсь формою,
такой симфонией чернил,
как будто с партитурой горнею
художник вымысел сроднил.

И Винокуров поощрял именно это. Его самого по праву называют «мастером художественной детали», и он всегда акцентировал на этом при разборе стихов наших «семинаристов». Кроме того, у него был замечательный поэтический слух и вкус: он умел находить прекрасные строчки даже среди прочей многословной чепухи. Он действительно любил поэзию и поэтов. Поэтому – да, действительно, он – мой учитель или, вернее, один из них. Это потом уже я стала в стихах «юродствовать», искать собственную интонацию, свой музыкальный строй…

Н.К. Проза и поэзия – как они соотнесены в твоей творческой жизни? Идут ли рука об руку, или разнесены во времени? Когда пишутся повести и рассказы, когда «приходят» стихи? Есть ли какая-то закономерность в этом, или процесс спонтанный, не поддающийся вычислению и регламентированию?

О.Н. – Очень грубо говоря, у меня задействованы разные органы чувств, пишу ли я стихи или прозу: стихи – скорее, слух, я что-то слышу, какую-то музыкальную фразу, а проза – зрение: порой это чистое визионерство, когда мои персонажи являются мне вживую и сами начинают на моих изумленных глазах разворачивать сюжет.

Подчас это приходит совсем не вовремя: помню, как посреди генеральной уборки и разгрома я вдруг, сдвинув наваленные на столе книги и освободив себе уголок, стала писать стихотворение, которое просто заставило меня это сделать. И с удивлением наблюдала, что получается, настолько это было неожиданно. Или буквально на коленке, сидя в гостях у друзей, написала целый цикл стихов: одно за другим.

Так и проза вдруг загораживает собой весь мир и требует себя написать, притом иногда в самый неподходящий для этого момент жизни, когда куча других забот и обязательств и вообще нет на это времени. Так что все это рождается из хаоса, который начинает переливаться через край и требует для себя формы, стремится к логосу. Иначе он грозит закрутить меня и потопить в своих глубинах.

Н.К. Бывало ли когда в твоей жизни творческое настроение, которое можно выразить словами Блока: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда»? И если да, то как из него выходила?

О.Н. – Конечно, такое бывало и не раз. Это очень мучительное состояние, которое можно сравнить с чувством богооставленности. Особенно мучительно я переживала это в юности, когда у меня не было еще опыта прохождения через пустыню. Когда кажется, что вовеки уже этот творческое воодушевление к тебе не вернется и ты обречен влачиться по праху земному. Краски померкли, на глазах пелена, диапазон слышимых звуков сузился, и сердце не горит.

Но сейчас я претерпеваю эту полосу жизни не столь болезненно: путник верит, что ощущение его внутренней исчерпанности вскоре будет с избытком восполнено множеством открытий. Его обнищавшее сердце станет отзывчивее на явления «тонкого мира», а глубине безмолвия утонут привычные слова и затертые выражения, чтобы дать созреть новым словесным образам.