Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018

Недострой эпохи перестроя.
Мы ли столь в строительствах сильны,
что горят огнем они, как Троя,
на виду у обмершей страны.

В августе – февральская погода,
не развидеть в будущем ни зги.
Господи, спаси у перехода!
Всецарица, плакать помоги!

То отчасти плачущи от счастья,
То прося у жизни передых,
на сносях беременная Настя
молит соименников святых.

Просит о великом разрешеньи
для себя, как будто для страны —
о прощеньи, о неразрушеньи,
о противоядии войны.

Но у войн, незванской и нежданской
тыщи невостребованных чад.
Как везде и присно на Гражданской,
победитель будет без пощад.

Потому и Фрося не в вопросе,
и у Веры веры больше нет.
И Фавор не явит нам в Форосе
умопомрачительный билет.

И не вспомнит Ваня на диване
как стоял осьмнадцатым в ряду
дед его – матрос на заднем плане,
на японском жутком холоду,

как «Варяг» их погружался рядом,
и дрожал в оторванной руке
мичмана, растертого снарядом,
дальномер, зажатый в кулаке.

Так у молодого недостроя
начался всемирный перестрой.
И горел огнем он, словно Троя,
словно тыща покоренных Трой.

…В августе февральская погода —
не развидеть в будущем ни зги.
Господи, прими их всех у входа,
Всецарица, плакать помоги!

Чтобы люд, измотанный строеньем,
нестроеньем балок и стропил,
водку пил и пел под настроенье
но слепую родину любил.

И не веря массовости куцей,
не беря партийности в пример,
знал: у двух бескровных революций
одинаков жуткий глазомер.

В Лазареву субботу

Дед лежал в вышиванке на узких нарах.
И откуда-то с невидимой высоты
его мучителям обещалась кара,
а на него сыпались живые цветы.

И об этом горе пела мобила,
то Бах, то Моцарт сиял во мгле,
и в этих цветах утопала могила,
могила, которой нет на земле.

И когда в Украине или на Украине
зашевелились живые гробы,
дед восстал, и в человечьей пустыне
не было более русской судьбы.

Музей

Отец ее был генерал большого полета,
знал Сталина, к Хрущову был вхожим в дом.
То ли броню он изобрел,
то ли фюзеляж самолета —
теперь уже вспомню с трудом.

А еще у них была маленькая квартира —
всего 140 метров – на четверых:
четыре комнаты и два сортира;
на полках – три золотых потира
и много-много церковных книг.

Когда отец умер, она так рыдала,
на Новодевичьем… А потом
отвезла свою бабушку – мать генерала,
то ли в дом престарелых,
то ли просто в дурдом.

С тех пор я у них никогда не бывала.
Она писала об отце книги, снимала кино,
перед пионерами выступала.
И в комнате, где бабушка проживала,
Музей генерала живет давно.

«Жену поэта хоронили пышно…»