Плексус

В голове у меня все время вертелась фраза, которую Кромвель несколько раз повторил в начале вечера: «Мой друг Уильям Рэндольф Херст». Я нисколько не сомневался в том, что они друзья, пусть Кромвель и был слишком молод для закадычного дружка газетного короля. Чем больше я думал о Кромвеле, тем больше он мне нравился. Нужно обязательно еще повидаться, тип любопытный. Дай бог, чтобы он не забыл перезвонить тому человеку. А интересно, что он обо мне подумает, когда поймет, что я рылся в его портфеле?

Мы встретились только через несколько дней. На этот раз у папаши Московица. Мы – то есть Кромвель, Мона и я. Встретиться предложил он. На следующий день он отбывал в Вашингтон.

Чувство неудобства, которое могло бы возникнуть при встрече с ним, под воздействием его теплой улыбки и сердечного рукопожатия вмиг развеялось. Кромвель сразу же сказал, как благодарен он мне за все, что я для него сделал, не пускаясь в детали, но взглянув так, что я понял: он знает все.

– Вечно я попадаю впросак, выпив лишнего, – сказал он, чуть покраснев.

Вид у него был еще более мальчишеский, чем в тот вечер, когда я с ним познакомился. Мне показалось, что ему не больше тридцати. Теперь, когда я знал истинное место его работы, меня еще больше изумляла его свободная и беззаботная манера держаться. Он вел себя как человек, у которого нет никаких обязательств. Просто молодой преуспевающий банкир из хорошей семьи.

По-видимому, они с Моной говорили о литературе. Как и прежде, он притворялся, что за современной литературой совсем не следит. Всего-навсего заурядный бизнесмен, немного соображающий в финансах. Политика? Это выше его понимания. Ему хватает работы в банке. И только иногда, раз-другой, небольшой кутеж, хотя, вообще-то, он домосед. И кроме Вашингтона и Нью-Йорка, пока ничего не видел. Европа? Конечно, ему очень хотелось бы съездить в Европу. Но с этим, пока он не может позволить себе настоящий отпуск, придется обождать.

И ему, судя по всему, очень неловко, что единственный язык, которым он владеет, – английский. Но язык, наверное, все же не главное. Были бы хорошие связи.

Я прямо-таки наслаждался, слушая, как он излагает нам свою легенду. Но ни словом, ни жестом его не выдал. Я не осмелился бы поведать то, что о нем знал, даже Моне. И он, по-видимому, понимал, что мне можно верить.

Мы непринужденно болтали, прислушиваясь к гулу зала и умеренно выпивая. Как видно, он уже дал понять Моне, что с колонкой ничего не вышло. Все хвалили ее работу, но главный босс – не знаю уж, кого он назвал, – заключил, что такое – не для газет Херста.

– А как насчет самого Херста? – вызвался я. – Что он сам думает?

Кромвель объяснил, что решение некоторых вопросов Херст доверяет своим подчиненным. Процесс принятия решений в его газетном синдикате вообще очень сложен. Но вполне может случиться, что вскоре подвернется что-нибудь еще, даже более обещающее. Он сообщит, как только вернется из Вашингтона.

Я, конечно, мог расценить его слова лишь как дань вежливости, ибо теперь знал точно, что Кромвеля не будет в Вашингтоне по крайней мере месяца два, а что самое большее через семь или восемь дней он окажется в Бухаресте, где будет без труда изъясняться на языке, на котором говорят в этой стране.

– Херста я, может быть, увижу, когда буду в Калифорнии в следующем месяце, – сказал он не моргнув глазом. – Мне предстоит туда деловая поездка. Кстати, – добавил он с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову, – ваш друг доктор Кронски довольно странная личность… Я имею в виду – для хирурга.

– В каком смысле странная? – спросил я.

– Ну, не знаю… Он больше похож на ростовщика или кого-нибудь в этом роде. Или он просто притворялся забавы ради?

– А, вы имеете в виду все эти его истории? Ну, он всегда их плетет, когда выпьет. А так в целом он человек замечательный. И превосходный хирург.

– Надо заглянуть к нему, когда я вернусь, – сказал Кромвель, – у моего мальчика косолапость. Может, доктор Кронски подскажет нам курс лечения?

– Несомненно, – сказал я, упустив из виду, что и я был аттестован как хирург.

Словно угадав, что я заметил свою промашку, и из чистой игривости Кромвель добавил:

– Может, вы сможете просветить меня на этот счет, доктор Маркс? Или это не ваша специализация?

– И в самом деле не моя, – согласился я, – хотя кое-что я подсказать все же могу. У нас было несколько случаев успешного лечения. Все зависит от целого ряда факторов. Понимаете ли, это не так просто объяснить…

Он широко улыбнулся:

– Понимаю. Но хорошо уже то, что надежда есть.

– Надежда, вы знаете, умирает последней, – с теплотой в голосе отвечал я. – Например, в Бухаресте, насколько я знаю, сейчас практикует хирург, вылечивающий эту болезнь в девяноста из ста случаев. Он разработал какую-то особенную методику, нам пока неизвестную. Кажется, что-то связанное с электричеством.

– В Бухаресте, вы говорите? Далеко.

– Да, далеко, – согласился я с ним.

– Может, возьмем еще бутылочку рейнского? – предложил Кромвель.

– Если вы настаиваете, – ответил я. – Я выпью капельку, а потом мне надо идти.