Плексус

– Не уходите! – попросил он. – Мне нравится беседовать с вами. Знаете, на меня вы производите впечатление более литератора, чем хирурга.

– В свое время я немного писал. Но уже очень давно. У нас, медиков, не остается времени для литературных занятий.

– Точно как в банковском деле, правда? – сказал Кромвель.

– Правда. – И мы добродушно улыбнулись друг другу.

– А ведь было немало врачей, писавших книги, не правда ли? – сказал Кромвель. – Я имею в виду не просто книги, а романы, пьесы и все такое.

– Конечно, – сказал я, – их много. Шницлер, Манн, Сомерсет Моэм…

– И не забудьте Эли Фора, – заметил Кромвель. – Мона мне много о нем рассказывала. Он ведь написал историю искусства или что-то похожее?.. – Он взглянул на Мону за подтверждением. – Я, естественно, его книг не видел. И вообще не могу отличить хорошую картину от плохой.

– А я в этом не уверен, – возразил я. – Думаю, подделку вы распознаете при первом же взгляде.

– Откуда вы это взяли?

– Интуиция. Вы быстро улавливаете все фальшивое.

– Вы наделяете меня слишком большой проницательностью, доктор Маркс. Конечно, в нашем деле как-то привыкаешь, что тебе в любой момент могут всучить фальшивые деньги. Но это, в общем-то, не по моей части. У нас этим занимаются специалисты.

– Естественно, – сказал я. – Но если говорить серьезно, Мона и в самом деле права… почитать Эли Фора стоит. Представляете себе человека, написавшего в свободное от работы время монументальную «Историю искусства»! Он писал ее, делая пометки на своих манжетах, когда посещал пациентов. И еще время от времени летал в отдаленные края вроде Юкатана, Сиама или острова Пасхи. Соседи понятия не имели о его путешествиях. Внешне он вел жизнь вполне заурядную. Был отличным врачом. Но подлинной его страстью было искусство. Я и в самом деле искренне им восхищаюсь.

– Вы говорите о нем, как Мона, – заметил Кромвель, – вы, утверждающий, что для увлечений у вас нет времени?

И тут свое слово вставила Мона. Конечно, Гарри – человек очень разносторонний, он находит время на все. Например, можно ли заподозрить, что доктор Маркс, помимо всего прочего, еще и незаурядный музыкант, прекрасный шахматист, коллекционер марок…

Ничего подобного! Кромвель подозревает, что я способен на многое, о чем из скромности просто умалчиваю. Одно для него ясно: я – человек с ярким воображением. В тот вечер, добавил наш собеседник, он не случайно обратил внимание на мои руки. На его скромный взгляд, они демонстрируют нечто большее, нежели просто умение владеть скальпелем.

По-своему истолковывая его замечание, Мона тут же спросила, не умеет ли он гадать по руке?

– Нет, вовсе нет, – ответил Кромвель, слегка обескураженный. – Но разумеется, могу отличить по руке преступника от мясника и скрипача от аптекаря. Да, собственно говоря, это доступно почти каждому. И для этого не требуется умения читать по линиям руки.

Услышав такое, я заторопился отчаливать.

– Оставайтесь! – просил Кромвель.

– Нет, я в самом деле должен идти, – сказал я, пожимая ему руку.

– Надеюсь, мы скоро встретимся снова, – сказал Кромвель. – В следующий раз возьмите с собой жену. Очаровательная крошка. Я просто в нее влюбился.

– Да, у нее этого не отнимешь, – сказал я, покраснев до ушей. – Ну, до свиданья! И bon voyage![67]

Кромвель поднял бокал. Поверх бокала на меня смотрели насмешливые глаза. У двери я наткнулся на папашу Московица.

– Кто этот человек за вашим столиком? – тихо спросил он.

– Правду сказать, не знаю, – ответил я. – Лучше спроси у Моны!

– Так он, значит, не твой друг?

– Трудно сказать. До свиданья! – И я вырвался на свободу.

В эту ночь я видел тревожный сон. Начался он, как нередко начинаются сны, с преследования. Я преследовал худенького человечка, уходившего от меня по темной улице, спускавшейся к реке. В свою очередь, другой человек преследовал меня. Важно было настичь человечка до того, как тот, другой, настиг бы меня. Худенький оказался не кем иным, как Спиваком. Всю ночь я следовал за ним из одного места в другое, пока он не обратился в бегство. О человеке, шедшем за мной, я ничего не знал. Но кто бы он ни был, легкие у него были здоровые, а ноги быстрые. И у меня создалось неприятное впечатление, что при желании он может догнать меня в любую минуту. Что до Спивака, то, хотя я с удовольствием дал бы ему утонуть, взять его за шкирку было гораздо важнее: при нем были документы, имевшие для меня жизненную важность.

У мола, выдававшегося далеко в реку, я догнал его, крепко схватил за шиворот и развернул. К моему крайнему удивлению, то был не Спивак, а… Сумасшедший Шелдон. Казалось, он не узнает меня, наверное из-за темноты. Бросившись на колени, он, движимый страхом, что ему вот-вот перережут горло, начал умолять меня о пощаде.

– Я не поляк! – сказал я и рывком заставил его подняться на ноги.

В этот момент нас догнал мой преследователь. Это был Алан Кромвель. Вложив мне в руку пистолет, он велел пристрелить Шелдона.