Плексус

Она отправилась в ванную для всегдашней своей бесконечной процедуры. Забравшись в постель, я терпеливо ждал. Дверь в ванную была приоткрыта.

– Между прочим, – сказал я, желая направить ее мысли в другое русло, – как поживает Клод? Есть что-нибудь новенькое?

– Он уезжает через день-два.

– Далеко?

– Он не сказал. Думаю, в Африку.

– Африку? Чего он там потерял?

– Откуда я знаю! Я бы не удивилась, скажи он, что отправляется на Луну. Ты знаешь Клода…

– Ты уже несколько раз это повторила, и все с тем же выражением. Нет, я не знаю Клода, во всяком случае не настолько, как ты думаешь. Я знаю только то, что он решил мне рассказать о себе, не больше. Он для меня – полная загадка.

Я услыхал ее тихое фырканье.

– Что я сказал смешного? – спросил я.

– Я думала, что вы прекрасно поняли друг друга.

– Никто никогда не сможет понять Клода, – ответил я. – Он непостижим и таким останется.

– Вот и моя подруга такая же.

– Твоя подруга, – раздраженно сказал я. – Едва успела с ней познакомиться, а говоришь о ней так, словно знала всю жизнь.

– Не говори глупостей. Она – моя подруга, такой у меня за всю жизнь не было.

– Звучит так, словно ты от нее без ума…

– Так и есть. Она появилась вовремя.

– И что это значит?

– То, что я была одинока, несчастна, совсем отчаялась. Что мне нужен был кто-то, кого я могла бы назвать другом.

– Что это на тебя нашло? С каких пор тебе понадобился друг? Я твой друг. Тебе этого мало? – спросил я хоть и с насмешкой, но и наполовину серьезно.

К моему удивлению, она ответила:

– Нет, Вэл, ты больше мне не друг. Ты мой муж, и я люблю тебя… Я бы не смогла жить без тебя, но…

– Но что?

– Мне необходим друг, женщина-подруга. Кто-нибудь, с кем можно пооткровенничать, кто понял бы меня.

– Черт подери! Вот как? И ты хочешь сказать, что не можешь пооткровенничать со мной?

– Не так, как с женщиной. Есть вещи, которых не скажешь мужчине, даже если любишь его. О, это не что-то серьезное, не волнуйся. Иногда пустяки важней серьезных вещей, ты это знаешь. К тому же посмотри на себя… у тебя столько друзей. А когда ты с друзьями, ты совсем другой человек. Я иногда тебе завидовала. Может, и ревновала к твоим друзьям. Когда-то я думала, что смогу быть всем для тебя. Но вижу, что ошибалась. Во всяком случае, теперь у меня есть подруга, и я не намерена терять ее.

Я сказал полунасмешливо-полусерьезно:

– Теперь ты хочешь, чтобы я ревновал, так, что ли?

Она вышла из ванной, встала на колени у кровати и прижалась щекой к моей ладони.

– Вэл, – промурлыкала она, – ты знаешь, что это не так. Но эта дружба очень мне дорога, очень. Я не хочу ни с кем ею делиться, даже с тобой. По крайней мере, какое-то время.

– Ладно, понял, – сказал я несколько охрипшим голосом.

Она благодарно пробормотала:

– Я знала, что ты поймешь.

– Да чего тут понимать? – спросил я. Спросил мягко, нежно.

– Вот именно, – сказала она, – нечего. Нечего. Это вполне нормально. – Она наклонилась и ласково поцеловала меня в губы.

Когда она встала, чтобы выключить свет, я, поддавшись внезапному порыву, сказал:

– Бедная моя девочка! Все это время хотела, чтобы у нее была подруга, а я и не знал, даже не догадывался. Наверно, я тупой, бесчувственный тип.

Она погасила свет и забралась в постель. У нас была двойная кровать, но мы спали в одной.

– Обними меня покрепче, – прошептала она. – Вэл, я люблю тебя, как никогда. Слышишь?

Я ничего не ответил, только крепко обнял ее.

– Клод накануне сказал мне – ты слушаешь? – что ты один из немногих.

– Один из избранных, не так ли? – сказал я шутливо.

– Для меня ты единственный в мире.

– Но не друг…

Она закрыла мне рот ладонью.

Каждый вечер звучала одна и та же песня: «Моя подруга Стася». Разумеется, приправленная для остроты россказнями о знаках внимания, которыми досаждала ей четверка несовместимых личностей. Один из этого квартета – она даже имени его не знала – владел сетью книжных магазинов; другой был борец, Джим Дрисколл; третий – миллионер, известный извращенец, которого звали совершенно невероятно – Тинклфелс; четвертый – сумасшедший и отчасти святой по имени Рикардо. Этот Рикардо живо интересовал меня, если допустить, что ее рассказы о нем соответствовали действительности. Спокойный, сдержанный человек, говоривший с сильным испанским акцентом, Рикардо имел жену и троих детей, которых горячо любил. Он крайне бедствовал, однако делал дорогие подарки, был добр и кроток, ласков «как ягненок», писал метафизические трактаты, которые никто не брался печатать, читал лекции десяти-двенадцатилетним детям, et patati et patata[126]. Что мне нравилось больше всего, так это то, что, провожая Мону до станции подземки и прощаясь с нею, он всякий раз стискивал ей руки и мрачно бормотал: «Если не можешь быть моей, то не будешь ничьей. Я убью тебя».