Плексус

– Может, думаешь, что они взаправду о чем-то спорят? Я вот все слушаю, чтобы понять, как это у них начинается, но не тут-то было. Не успеешь оглянуться, а перепалка в полном разгаре. Залезают в такие дебри – и все, чтобы зацепить друг дружку. Обожают треп. О доводах не заботятся, все в одну кучу валят. Папу, Дарвина, кенгуру – да ты сам слыхал. Ничего не разберешь, о чем бы у них ни шел спор. Вчера о гидравлических машинах и как лечить запоры. Позавчера о Пасхальном восстании. А заодно о бубонной чуме, сипаях, римских акведуках, конских плюмажах. Слова, слова… Иногда я сам дурею. Каждую ночь спорю сам с собой во сне. Хуже всего, что даже не знаю о чем. Точь-в-точь как они. Даже в выходной не могу успокоиться. Я вот все думаю, может, они уберутся выступать куда-нибудь в другое место… Некоторые считают их забавными. Видал я парней, которые со смеху лопались, их слушая. Но мне не смешно, нет, сэр! К закрытию у меня от них голова кругом идет… Знаешь, я вот сидел однажды – шесть месяцев, – так цветной парень в соседней камере… Давай подолью, не против? Да, так тот парень пел весь день напролет и по ночам тоже. До того меня довел, что хотелось его задушить. Забавно, да? Это говорит о том, каким можно стать нервным. Знаешь, брат, если когда-нибудь завяжу с этим бизнесом, подамся в Сьерра-Неваду. Что мне надо, это покой и тишина. Даже коров не хочу видеть. Они же могут мычать: муу-ууу-ууу… понимаешь? Случилась раз беда: возвращаюсь домой, а жены нет. Да! Сбежала, и конечно с лучшим другом. И все равно не могу забыть тот месяц покоя и тишины. Плевать, что было потом… Когда гнешь весь день спину, как раб, становишься нервным. Не для того я родился. Только вот не знаю для чего. Долго мне не везло… Давай еще налью? За счет заведения, какого черта! Понимаешь… теперь я говорю о грустных вещах. Вот как бывает. Попадается тебе милашка, и все, пиши пропало. Я тебе еще ничего не рассказал. – Он достал бутылку джина. Плеснул себе порядочную порцию. – Твое здоровье! И будем надеяться, они скоро уберутся отсюда ко всем чертям. Так на чем я остановился? Да, на грустном… Как думаешь, кем мои старики хотели меня видеть? Страховым агентом. Каково, а? Они думали, что это благородная профессия. Старик, понимаешь, был подручным каменщика. Из Англии приехал, конечно. Ирлашка неотесанный. Ну и ну, страховым агентом! Нет, ты только представь! Подался я во флот. Потом лошади. Потерял все. Стал сантехником. Не пошло. Слишком я неловок. Кроме того, ненавижу грязь, хочешь верь, хочешь нет. Что еще? Да, немного побродяжничал, но образумился, занял деньжат у своего старика, чтобы открыть забегаловку. А потом сдуру женился. С первого дня мы с ней воевали. Кроме того месяца, о котором я тебе рассказывал. Да Бог так распорядился, что одного раза мне оказалось мало. Не успел опомниться, опять попался на крючок – тоже смазливая сучка была. Тут уж началась сущая агония. Такая сумасбродка была, та, последняя. До того меня довела, что уж не знал, на каком я свете. Так вот и попал за решетку. Когда вышел, на душе до того муторно было, что чуть не ударился в религию. Да, сэр, те полгода в тюрьме заставили меня почувствовать страх Божий. Готов был святошей заделаться… – Он плеснул себе джину на донышке, сплюнул и продолжил с того, на чем остановился: – Знаешь, я до того стал осторожный, что, предложи мне кто слиток золота, не притронулся бы. Вот так я и оказался здесь. Попросился выполнять любую работу. Старик-хозяин и взял меня. – Бармен придвинулся ближе и сказал шепотом: – Отдал мне заведение за пять сотен! Задаром, да?

Тут я сказал, что мне нужно отлить.

Когда я появился вновь, в баре было полно народу.

Троица, я заметил, испарилась. Я встряхнулся, как собака, и пошел обратно на Великий Белый Путь[125]. Все стало на место. Бродвей опять был Бродвеем, а не rambla, не Невским проспектом. Обычная нью-йоркская толчея, точно такая же, как в незапамятные времена. На Таймс-Сквер купил газету и нырнул в подземку. Измученные рабочие возвращались домой. Ни единой искры жизни во всем вагоне. Только щит в кабине машиниста, вспыхивая электричеством, казался живым. Можете взять все мысли, что были у них в голове, поставить их в числителе, а в знаменателе – число в двадцать шестой степени, чтобы в результате получилось меньше, чем ничто.

И почил Бог в день седьмой от всех дел Своих и увидел, что все хорошо весьма. Зарубите это себе на носу!

Я смутно припомнил голубей. Потом о восстании сипаев. А потом я задремал. Просто отключился и пришел в себя, только когда доехал до Кони-Айленда. Портфель исчез. Заодно и бумажник. Даже газета исчезла… Ничего не оставалось, как в том же вагоне ехать обратно…

Я был голоден. Голоден как волк. И в отличном настроении. Я решил, что поем в «Железном котле». Казалось, я целую вечность не видел жену.

Прекрасно! Н-но, лошадка! В Гринич-Виллидж!

16