Племенной скот

Василиса очнулась в доме Маргариты Петровны, но не сразу поняла, где она. Искаженное висящим в воздухе экраном лицо лаборантки выглядело сказочно-зловещим. Верхняя губа ее показалась Василисе расщепленной надвое и сросшейся с носом. И вся эта конструкция тянулась через комнату, стремясь достигнуть потолка. Василиса потрясла головой, прогоняя морок, и увидела за тонкой пеленой экрана знакомое лицо Маргариты Петровны, слившееся с бежевыми полосками речных берегов, искаженное бесчисленными подробностями ландшафтов.

Василису успокаивала нежная белизна потолка, мягко отражающая мебельный беж. Мебель тут была простая, надежная, мягких оттенков. Цветных пятен не было вовсе: ни половичка, ни покрывала. Казалось, лабораторный стол, расположенный по центру, подчинял своих собратьев, заставляя их тоже быть простыми, надежными, чистыми. Эти незахламленность и чистота были квинтэссенцией прошлой Василисиной жизни, и сначала она этому обрадовалась, но потом вспомнила темный дом, заставленный рухлядью, кладбище с десятками самых разных крестов и тот крест – покосившийся, серый, ненадежный… – и заплакала.

Легко и проворно, привычным маршрутом огибая массивный стол, к ней заспешила Маргарита Петровна.

– Василиса Васильевна, голубушка, – заговорила она, присаживаясь на краешек постели и беря пациентку за руку жестом заботливой тетушки, – что же вы? Как же вы? Сама-то я не рискнула… не решилась прямо вашему отцу. Подумала, что вы уж сами, когда очнетесь, тогда и свяжетесь. А транспорт я вызову. Сейчас вызову. Я подумала: они все равно будут состояние стабилизировать, когда приедут, так лучше я сама. Чтобы они времени не тратили. Верно ведь?

Василиса прервала нежные излияния, тяжело перевернувшись на левый бок:

– Не надо мне транспорт. Я туда не поеду.

– Куда не поедете? В больницу?

Маргарита Петровна всплеснула руками. В глазах у нее было неподдельное изумление.

– Не поеду в больницу, – и Василиса зарылась лицом в подушку, чтобы не видеть умоляющих глаз Маргариты Петровны. – И с отцом… Не надо с отцом. Не хочу его видеть. Я, Маргарита Петровна, отлежусь у вас немного и пойду, хорошо? Вы уж только не выдавайте меня, ладно?

– Как это «отлежусь»? – Бедная лаборантка схватилась за сердце, и Василисе стало ее жалко: она видела в Маргарите Петровне человека, который всегда старается остаться в стороне, и у которого это никогда не получается.

– Вот так. Отлежусь. Не хочу жить в Москве. Хочу, как вы. Вы же должны меня понять.

Та закивала: медленно, словно продавливая подбородком невидимое препятствие – раздумывая.

– Но и ты меня пойми, – сказала она наконец. – Тут не в отце твоем дело, не перед ним отчитываться мне: перед собой. Угроблю я тебя. Диагноз…

– Что?

– Плохой. Иммунитет подорван. Вышла за кольцо без прививок, без подготовки, да стресс, да усталость – и вот.

– Что – совсем? – Василиса приподнялась на локте. Она вслушивалась в каждое слово: ей было страшно болеть и еще страшнее было возвратиться назад. Она лихорадочно искала выход.

– Парамедик снял симптомы – и все, – Маргарита Петровна развела руками. – Это ненадолго.

– Маргарита Петровна, ну пожалуйста, ну придумайте что-нибудь! Мне в Москву нельзя! – Василиса схватила лаборантку за лацкан халата. Лицо ее исказила страдальческая гримаса, и Маргарита Петровна не поняла, страдание в ней было или злость. Она испуганно отстранилась, едва ли не закрывшись от пациентки рукой.

– Придумайте! – яростно шепнула та и слегка тряхнула ее.

– Хорошо, – сказала Маргарита Петровна, – есть у меня одна вещь, племянник достал. Спецкостюм. Лечит. Восстанавливает иммунитет. Разработан для экстренных ситуаций и работы в труднодоступной местности. Но ходить в нем надо постоянно. Потом снимать не сразу, а постепенно, каждый день увеличивая время, проведенное без костюма. Месяца три-четыре пройдет до того, как можно будет отказаться совсем.

– Где он? – спросила Василиса.

3. Калинов Мост

Яркий костер разбрызгивал искры. Они поднимались вверх, к ночному небу. Алена провожала искры глазами, смотрела, как плавно они кружат, как летят то быстрее, то медленнее. Ей казалось, что они улетают прямо в громадную высь и там, застывая, становятся колючими желтыми звездами. Алене даже взгрустнулось: она пожалела, что такие горячие земные вещи становятся такими холодными в небесной вышине.

– Бедные, – шепнула она, натягивая низ рубашки на согнутые ноги и крепко прижимаясь подбородком к коленкам. А потом и про себя подумала, что летит, как искорка, в холодную высь и застынет там, и останется навсегда в захватывающей дух дали, в саду-Ирии, с тоскою глядя на далекую теплую землю.

Вспомнился дом, сизый вечер, околица, плывущий в воздухе разговор, обрывки чужих слов, ветром приносимые с реки, родная улица, а там и Варфоломей в белой, ради нее надетой рубахе, такой близкий, простой и надежный…

Алена шмыгнула носом, втягивая нечаянную слезу, но тут вдруг что-то хрустнуло за ее спиной. Она обернулась: между деревьями, на фоне светлеющего неба мелькнуло что-то круглое – словно бы даже сутулое, – бугристое. Как будто змеиная голова…