Племенной скот

Алена и Иван зашли за забор. За ним действительно оказалась пасека: полторы сотни ульев, а может, и больше. Пчелы уже улеглись, и только некоторые из них лениво топтались на летках. Перед ульями стояли люди. Впереди – старик, открывший им дверь. Он был невысоким и сутулым, с глазами, утонувшими в мелкой ряби добрых морщин, с пегими поредевшими волосами и оттопыренными ушами, которые пылали красным, подсвеченные сзади лучами заходящего солнца. За его спиной стояла жена, высокая – на голову выше мужа. У нее были узкие бедра, маленькая грудь и широкие плечи, да и подбородок был волевой, крупный – мужской. На фоне ее величавой фигуры столпившиеся позади люди казались маленькими, да, собственно, это и были в основном дети. От малышей до подростков, они смотрели на гостей серьезно и словно бы даже с упреком. Большие придерживали младших за плечи, словно готовились защитить. Взрослых было немного: пара парней, несколько пожилых женщин да высоченный худой старик.

– Что случилось? – спросил Иван, комкая в руках богатую шапку.

– Змеи, – ответил старик. – Всю деревню вырезали подчистую. Хорошая была деревня, богатая, с церквой. Баб, что помоложе, в полон угнали, девок тож. Мужиков перерезали – тех, которые на защиту встали… Да что те мужики против этих рыл? Эвон – детей только не тронули да тех, кто не совался. Только мало таких-то.

– А куда, куда угнали-то? – не утерпела Алена. Детские взгляды жгли ее огнем, и даже живот стал ныть, словно кто стягивал его суровой ниткой.

– За речку, – ответил ей детский, нарочито басовитый голос, и нотки в нем звучали по-взрослому обстоятельные. Алена увидела маленького, лет восьми, приземистого мальчика, темноволосого и темноглазого, с густыми яркими бровями.

– Сам видел, – продолжил мальчик. – Мамку-то мою сразу убили – сестру она не хотела давать. После – отца. А я за сестрой потом шел. Змеи-то они дальше поползли, – и мальчик махнул рукой в сторону сгоревших деревень, – а девок с бабами упырям отдали. Упыри с йими были: сами черные, и головы черные да лысые, как яйки, и вместо лица – пустота, знай красным снутри поблескивает. И на груди у них горб костяной: я видел, Костюшка с соседнего двора хотел ножик ему прям в сердце засадить – так нож об тот горб сломался. Ну и Костюшку – того… Нет больше Костюшки… Хороший парень был! А сестру мою с другими девками через реку перевели, по мосту. Я за ними – по воде. Переплыл речку, смотрю: под землю их уводят. Сначала вроде ямина была посредь поляны, а как последнюю завели, так ямина и закрылась, и снова – трава на ей растет, словно и не было ничего. Царство у йих там подземное. А я только обратно переплыл – Змеи возвращаются. Хорошо – успел, а то бы и меня…

Мальчик рассказывал, а пасечница присела рядом с ним, обняла обеими руками и сразу стала маленькой и мягкой. Прикосновение ее рук подействовало на мальчика: он, старавшийся выглядеть взросло, вдруг захлюпал носом, большая слеза скатилась по щеке, и он сказал, растеряв вдруг всю свою басовитость:

– Ни отца, ни мамки у меня. И сестру забрали, сволочи!

Пасечница прижала его голову к своей груди и, обернувшись, спросила:

– Куда ж они, гады, дальше ползали? Вы оттуда шли – не видели?

– Видели, – пискнула Алена, и живот ее свело еще сильнее. Она даже поморщилась и подхватила его снизу рукой, словно испугалась, что он упадет, как падает на землю сума с порванной лямкой.

– Там две деревни дальше по дороге, – вступил Иван. – Пожгли они их. С землей сровняли. Ни души там живой.

Все примолкли: им нужно было пережить еще одно свалившееся на них горе.

– Значит, – вскрикнула, поднимаясь, пасечница, – у нас девок забрали – да того и хватило им, а там решили просто потешиться?! Нелюди! В аду гореть им! В аду! Все, дед, нет у нас с тобой никого больше: ни племянника, ни невестки! Мы-то с тобой, глупые, свадьбу им собирали, думали – племянник, как свое дите, раз своих Господь Бог не дал, – собрали бы сразу тризну…

Она шагала широкими шагами взад и вперед, размахивала руками. Платок слетел с ее поседевших волос и печально поник, зацепившись за смородиновый куст. Голос ее звучал все громче и громче, становился воплем, рвущимся из души. Она выкрикивала проклятия, а взволнованная толпа вторила ей злобным гулом – так гудят пчелы, если стукнуть по улью.

– Дети их пусть будут прокляты вовеки! И пусть мор на них будет и голод! И пусть захлебнутся они выпитой кровью! И пусть хоронят детей своих! Чтобы ни одному гаденышу не жилось покойно на этом свете!

Последний солнечный луч блеснул и погас. Плотный синий сумрак спустился на землю. Уснули пчелы, птицы умолкли, и только вороны черными точками так и кружили на угасающем небе.

Они вышли с пасеки ранним утром. Дети уже не спали, и у Алены при виде не по-детски суровых лиц снова стал побаливать живот. Она даже шла поначалу с трудом: ноги сводило, и шаг получался коротким.

Впрочем, Иван шел еще медленнее. Алена оглянулась на него и ахнула:

– А шапка-то твоя где?! Забыл? Дорогая же шапка, царская! Такую враз не купишь. Давай вернемся?