Племянник короля

Только зимний римский период очень отличается от прежних – варшавских. Князь Станислав уже не командует уланскими полками и полком пешей гвардии, не схватывается в сейме со шляхетскими депутатами, не участвует в конфиденциальных политических совещаниях. Он полный хозяин своего времени. И времени этого даже многовато, хотя на отсутствие развлечений пожаловаться нельзя. Все римские дворцы открыты перед ним. Расположения богатого, образованного иностранца королевской крови добиваются как ватиканские круги, так и старая родовая итальянская аристократия. В первые годы своего пребывания в Риме князь охотно посещает театры и концерты, слушает музыкантов и певцов, поддерживает оживленные отношения с модными аристократическими салонами Перуччини и графини Альбани, любовницы поэта Витторио Альфиери. Чаще всего он встречается с двумя старыми приятелями, с которыми его связывает общее увлечение коллекционированием – с французским археологом д'Аженкуром и шведским археологом Акерхадом. По-прежнему они совместно роются в антикварных лавках на виз Бабуино, по-прежнему бродят по древним кладбищам на виз Аппиа. Подле этих друзей князь вырастает в настоящего знатока искусства. Мошенники, торгующие подделками, уже не пытаются ему всучить «пепел Сципиона Африканского». Коллекции князя в вилле Ганнези и в вилле Фламиниа обогащаются все более ценными приобретениями. Много времени уделяет князь благотворительности. Частично она заменяет прежнюю общественную и политическую деятельность. Некогда бережливый «крохобор» поражает Рим своей щедростью. Он по-королевски жертвует на римские больницы, помогает бедным и больным, покровительствует нуждающимся артистам и студентам. Стройный седой господин с черными грустными глазами становится любимцем итальянской улицы. Его отлично знают бедняки Затиберья, крикливые уличные мальчишки с пьяцца Навона и страшные нищие, лежащие на величественной лестнице собора Тринита деи Монти. Повсюду его зовут «добрым поляком», il buono Polacco.

Несмотря на эту симпатию римской улицы, несмотря на преуспеяние в хозяйстве и светской жизни, несмотря на всевозрастающее богатство, князь несчастлив. Он не ощущает той радостной беззаботности, которая сопутствовала его прежним итальянским каникулам. Римское солнце уже не так ласкает его, как раньше. Сырой туман, плывущий по вечерам с Тибра, вредит его слабой груди. Недостает ему и теплых дядиных писем, поддерживающих его в минуты поражений и неудач. После памятного столкновения в варшавском сейме князь все еще переживает глубокую травму, поэтому все еще избегает всяких контактов с польской средой, одновременно болезненно переживая, что его забыли на родине. Его легко уязвимое самолюбие терзают слухи о возрастающем авторитете князя Юзефа и выдающейся политической карьере другого кузена, князя Адама Ежи Чарторыского. Ведя замкнутую жизнь в роскошном пустом дворце на виа Кроче, князь Станислав постепенно отходит от людей, отказывается от радостей светской жизни, становится диковатым, превращается в закоснелого анахорета. «Одиночество князя отнюдь не было в его натуре, – пишет один из современников. – Оно камнем ляжет у него на сердце, нимало не чуждом тонких и прекрасных чувств, и на его рассудке, исполненном живости и светского блеска». Но принцу Речи Посполитой уже пятьдесят лет. Он чувствует себя старым и разочарованным в своих главных устремлениях. Имеются, однако, данные, позволяющие считать, что, несмотря на внешнюю видимость, нелюдим из римского дворца на виа Кроче еще не отказался полностью от надежды сыграть важную роль в политической жизни Польши.

Особенно это проявляется в беседах с Яном Снядецким, который прибывает в Рим в конце 1804 года и находится там до весны 1805 года. Князь чрезвычайно радушно принимает этого выдающегося ученого. Все время его пребывания в Риме он не выпускает Снядецкого из своего дворца, лично показывает ему город, а затем возит по своим владениям, современное ведение хозяйства в которых производит на Снядецкого большое впечатление. В разговорах с ученым князь напоминает ему о его давнем намерении написать историю Радомской и Барской конфедераций, к чему его уже неоднократно склонял Станислав-Август, и горячо уговаривает гостя приняться за эту работу.