«Максим Белинский, высокий библейский старик с длинной седой бородой, устроил у себя в доме, небольшом мраморном дворце, наполненном статуями, редкостными художественными вещами и старинными картинами, келью, где и работает, не выходя из нее целыми неделями. Стены кельи обиты черным сукном, посередине стоит небольшой стол, вроде жертвенника, покрытый алым бархатом, на столе лежат череп и раскрытая Библия».
«Всеволод Гаршин, у которого в последней Турецкой войне бомбой оторвало правую руку, за что в свое время он получил Золотой Георгиевский крест с бантом, не может писать, но он вынашивает по годам свои маленькие рассказы и выучивает пьесу наизусть, диктует ее стенографу в один присест и т. д.».
При описании «замечательно выносливых» дам-гребцов Ольги Шапир и Цебриковой, много певшей своим могучим контральто, Михайловского, «прыгавшего через разложенный на берегу костер и не обжигающегося» и т. д., Иван Константинович разразился новым веселым взрывом смеха, и мы долго еще вели оживленный разговор о литературе.
От Айвазовского я направился к романисту И. Н. Потапенко для исполнения поручения, присланного мне в письме из Ялты г-жей Я. Пашковой (либретисткой балетов императорской сцены и автором недавно вышедшего в Париже и нашумевшего романа из русской придворной жизни), и И. К., узнав о моем знакомстве с талантливым романистом, просил передать Игнатию Николаевичу свой привет и симпатичный отзыв о его последнем романе «Дочь курьера» в «Ниве» и рассказах из быта духовенства, с интересом прочитанных им в «Вестнике Европы».
«Безумный друг Гамлета» – Мочалов восхищал своей игрой И. К., находившего в нем много страсти, огня и вдохновения. Прославленная Белинским игра его в «Гамлете» была хорошо памятна Ивану Константиновичу по сороковым годам. В то время московский Английский клуб вздумал почтить Каратыгина визитом. Честь, тогда высоко ценимая, которой перед тем удостоился один только художник К. Брюллов, а вслед за его отъездом и И. К. Айвазовский, чрезвычайно этим тронутый и польщенный.
В ту пору И. К. ездил из Петербурга в Москву еще в почтовом дилижансе и в Москве смотрел Мочалова в «Гамлете», «Отелло» и «Железной маске». Он восторгался Асенковой, когда она появлялась в мужских костюмах прелестным, сияющим «пятнадцатилетним королем» (Карл II), юнкером Лелевым (в «Гусарской стоянке»), «полковником старых времен» в пьесе Асмодея того же названия, девушкой-гусаром и «Добрым гением», увидел ее положительно во всех «победных» ролях. Она одна умела смешить его до слез. Та же Асенкова, подчинявшая его, как художника, обаявшая своей красотой и талантом, казавшаяся, по его словам, «милым шаловливым непоседливым веселым ребенком, подчас наводила на него сильную грусть», исторгая из глаз зрителей невольные слезы в драматических ролях. Смертельная грудная болезнь свела в могилу чудную артистку весной, во время пребывания на даче Ориенбаума.
Владелец Ориенбаума великий князь Михаил Павлович тогда оказывал, по словам Айвазовского, Асенковой самое благосклонное внимание, заботился об удобствах помещения больной и о ее развлечениях. По повелению его высочества, оркестр гвардейской полковой музыки в дворцовом саду разыгрывал каждый вечер особенно любимые ею музыкальные пьесы. Посланные из Зимнего дворца и дворца великого князя осведомлялись весьма часто, от его имени, о ее здоровье, и сам император Николай посвятил ее.
«Смерть Дюра произвела на нее тяжелое впечатление, напряжение душевных сил и атмосфера копоти и пыли на сцене доканали ее лихорадочно-горевшую натуру, после роли Карла II в последний раз с улыбкой откланявшейся публике в 1841 и слегшей на смертный одр в тот же день». И. К. говорил также, что память об этой артистке сохранилась у всех театралов доброго старого времени, она не умерла еще среди тех немногих лиц, которые долго и с любовью, как он в лучшую пору юности, следили за ее необычайными успехами. В тургеневской «Кларе Милич» он находил, как нам известно, черты, общие не только с известной ему также по сцене Кадминой, послужившей Тургеневу прототипом для нашумевшей в обществе новости, но и с Варварой Николаевной Асенковой. Об этом он упоминал в одной из своих бесед о театре.