Пленник моря. Встречи с Айвазовским

В следующем 1837 году опера шла на театральной сцене в бенефисе Петрова, в 1-й раз с добавочной сценой, написанной соединенными силами Глинки и Кукольника, и эта сцена, по словам И. К., имела шумный успех. Публика была взволнована и без конца вызывала бессмертного автора и даровитую исполнительницу. Автор же считал себя врагом итальянской музыки и, говоря И. К., что слышит в ней фальшь на каждом шагу, часто спорил с И. К., который не шутя увлекался итальянцами и ни разу не мог убедить Глинку пойти с ней в русскую оперу, где ставили итальянские оперы, в которых И. К. находил бездну чувства.

В позднейшее время И. К. познакомился с недавно скончавшимся в Италии бессмертным композитором Верди, с Францем Листом, и даже сам «Европы баловень Орфей, полудержавный властелин», маэстро Россини, одарил художника своей дружбой. В 1860-х годах в Париже Россини не раз навещал И. К. в его мастерской, и тот по его просьбе написал для него на память картину «Вид южного берега Крыма», куда только собирался ехать композитор. Но тщетно художник просил у разленившегося в это время и всею душой предавшегося гастрономии знаменитого композитора хоть один лист нотной бумаги, написанной его рукой. Итальянскую музыку И. К. очень любил и говорил, что Кольцоляри, Гризя, Марио, Тамберлик и Эверарди, как и другие итальянцы, доставляли ему когда-то много радости в жизни. И в последующие годы за работой он часто напевал какую-нибудь арию, и если пение «не удавалось» и «что-то не выходило» у него, то, обрывая арию, он смеялся громко и весело, с тем заразительно здоровым весельем, с каким умели жить в прежнее время.

Цыганского пения И. К. не любил и считал этот жанр искусства неудачным и несколько резким, своею дикостью смахивающим на некоторые формы уродливого декадентства в музыкальном искусстве. Хотя в памяти его было свежо предание о пушкинской цыганке Тане (умерла в 1875 г.), и в Москве он слышал когда-то знаменитую «королеву» цыганок Нашу Викулову. В обществе, впрочем, ему не раз приходилось слышать в последние годы, как он говорил, много «надоевших» ему цыганских романсов и песен.

«Неаполитанский залив в лунную ночь». Художник И. К. Айвазовский. 1842 г.

В то время как в этом году «Воспоминания об И. К. Айвазовском» уже набирались, в «Новом Времени» 30 апрели (№ 9040) появился обширный фельетон М. М. Иванова по поводу смерти А. Я. Петровой-Воробьевой, в котором помещен приводимый здесь нами отрывок из ненапечатанных воспоминаний покойной А. Я. Воробьевой-Петровой, любезно доставленный автору дочерью покойной, г-жею Е. О. Герасимовой. Покойная артистка, до конца дней своих сохранявшая редкую свежесть духовных сил и силу таланта, но из-за болезни глаз и слепоты оторванная от света, не раз вдохновлявшая писавших для нее М. И. Глинку и М. П. Мусоргского и писавших с нее и ее мужа портреты Брюллова, К. Е. Маковского и солнце русского театра Заряпко (кто не знает этого по-настоящему великого, бессмертного актера!), видела немало интересного в театральном мире. Ей пришлось иметь еще дело со знаменитым Дидло. Как известно, ее готовили в балет, где трость Дидло гуляла без церемоний по спинам воспитанников и воспитанниц. Воробьевой, когда ей было десять лет и ее впервые выпустили на сцену, пришлось испытать вспыльчивость балетмейстера. Ее привезли в театр, одели амуром; классная дама сдала ее в руки грозного Дидло. Амур должен был явиться верхом на дельфине. Бедная девочка растерялась и сквозь слезы повторяла: «Я не могу, мне стыдно». Дидло вышел из себя и так ударил ее по щеке, что она чуть не упала. В таком виде – верхом на дельфине, с пылающим от пощечины лицом, обливаясь горькими слезами, – предстал бедный амур перед публикой. Таков был первый выход Воробьевой на сцену, на которой она потом заставляла плакать уже публику.