Пленник реторты

Другие ядра, расколовшись, густо чадили темно-синими, с оттенком запекшейся крови дымами. Люди и лошади, попав в растекающиеся, будто волны, тяжелые синюшные клубы, валились с ног. Хрипели, бились в агонии. Затихали… Даже всадники, успевавшие вырваться из удушливой пелены, жили недолго. Вдохнувший хоть раз ядовитого дыма был обречен. Кто-то поднимал забрало, кто-то вовсе сбрасывал шлем, пытаясь глотать воздух ртом. И — не мог. Люди хватались латными перчатками за горло, за подбородник, за нашейную бармицу. Заходились в кашле. Сгибались в три погибели. Падали и больше не поднимались. Вместе с людьми валились лошади.

Большинство оберландских снарядов разрывалось, не коснувшись земли — над головами, штандартами, банерами и копейными наконечниками. Так магиерские ядра Лебиуса накрывали большее количество жертв. Осколками, расцветающими огненными бутонами, медленно оседающей едкой туманной взвесью, удушливыми дымными облаками…

Спастись удалось лишь двум или трем десяткам всадников — легковооруженным слугам и оруженосцам, вовремя повернувшим коней и покинувшим лагерь, когда еще имелась такая возможность. В панике, не оглядываясь, беглецы все до единого скрылись за поворотом извилистой ложбины. А обстрел не прекращался. Ядра сыпались и сыпались. На конницу, на лагерь осаждающих. «Как оберландцы успевают перезаряжать орудия?!» — не переставал изумляться Дипольд. Успевали… Взбесившиеся лошади валили горящие шатры, сбрасывали всадников, топтали тех, кто уже лежал, падали сами.

И гейнский пфальцграф Дипольд Славный понял наконец, почему Альфред Чернокнижник подпустил его так близко к своему логову. Да потому что именно здесь, на открытых подступах к замку, где все вражеская армия как на ладони, уничтожить ее было проще, чем где-либо еще.

Всего-то и нужно было змеиному графу: дождаться, когда растянутые на марше колонны разногербовых ратей соберутся воедино, когда подойдут обозы, когда самонадеянный неприятель разобьет в тесном распадке кучный лагерь, когда выдвинет к крепости передовой отряд и потащит наверх артиллерию. Дождаться — и накрыть из своих дальнобойных бомбард все… всех. Разом…

Оберландцы не тянули в горы свои орудия, не устраивали засады и не тревожили неприятеля внезапными наскоками. К чему понапрасну тратить силы и время, если упрямый противник сам придет куда нужно?

Пришел.

Подставился.

Сам.

ГЛАВА 18

Из густой пелены огня, дыма и пара, в какой-то момент целиком заслонившей от взора Дипольда и лагерь, и остландскую конницу, вдруг вырвался одинокий всадник. Нет, он не бежал с поля боя. Наоборот — гнал коня к златокрылому грифону, колыхавшемуся над головой пфальцграфа.

Дымящиеся ошметки плаща бились на ветру, словно подпаленные крылья. Обезумевший жеребец несся, казалось, не чуя земли под копытами. Немалое расстояние от лагеря всадник преодолел с невероятной скоростью, хотя скакать приходилось все время в гору.

Прискакал. Ужаснул.

Одним лишь своим видом.

Еще не открывая рта.

Дипольд так и не понял, кто это был. Так и не признал. Трудно было. Невозможно было. Гербовая котта сгорела почти полностью — как и плащ. Болтающийся у седла щит — обуглен и прожжен в нескольких местах, да так, что никаких геральдических знаков уже не различить на сплошь черном фоне. Ну а лицо… Многих своих рыцарей пфальцграф знал в лицо, но этот…

Опаленное, все в копоти, гари и ожогах под не поднятым даже — снесенным начисто — забралом, лицо это мало напоминало лицо благородного рыцаря, каковым, несомненно, являлся наездник. Скорее уж, лицо какого-нибудь углежога. Или кузнечного подмастерья. Причем неопытного. Мордой влезшего сдуру в печь или горн.

«А еще похоже на лицо Мартина-мастера, — пронеслась в голове неожиданная мысль — Того самого. Вареного».

А доспехи-то! Господи, доспехи!.. Некогда прочные пластинчатые латы — а ныне дымящиеся, дырявые, словно изъязвленная плоть сифилитика, словно трухлявый, проточенный червями пень.

В больших дырах на наплечнике и набрюшнике темнело что-то цвета горелого мяса. За спиной дотлевали остатки плаща. На шлеме чернел огрызок сгоревшего султана.

Перепуганный конь нервно прядал ушами, тяжко вздымал бока, переступал с ноги на ногу, заметно прихрамывая на заднюю правую — окровавленную, разодранную чуть ли не до кости. В глаза бросались также расколотая лука седла, прожженная попона, опаленная грива. И хвост. И шкура…

Удивительно, как израненный жеребец не сбросил еще своего седока!

— Ваша светлость! — с натугой прохрипел всадник. — Спасайтесь! Бегите!

— Что там? — глухо спросил Дипольд, глядя ему за спину.

— Ад, — прозвучал краткий, но емкий ответ.

Говорить неузнанному рыцарю, судя по всему, было трудно. Очень. Да и сидеть — тоже нелегко. Всадника заметно покачивало в седле.

Дипольда, однако, самочувствие черного вестника не особо интересовало. Его сейчас волновало другое.

— Моя конница? — взгляд пфальцграфа по-прежнему был обращен не на счастливчика, вырвавшегося из разверзшейся геенны, а на лагерь, укрытый дымом и паром. — Уцелел кто-нибудь?! Хоть кто-то там уцелел, кроме тебя? Отвечай!