Пленники Амальгамы

Общаться хочется разве что с Ольгой. Судя по всему, та из здешних сотрудников, к которым я не расположен. А вот к ней почему-то расположен, даже жалею, что не взял телефон. Теперь что – опять в автобусе подлавливать?

Вечером решаю сделать хитрый маневр – звоню Монаху.

– Старик, я все знаю, – начинает тот, – и раньше знал, только говорить тебе не хотел.

– Деликатный… – бормочу в ответ. – Ладно, я насчет Ольги, что тебе позирует иногда. Хочу познакомиться с ней поближе.

Зависает пауза.

– Что тебе сказать? Хорошая девушка, жаль, в жизни ей не везет. У нее в Пироговке отец лежит. В нашем театре всю жизнь проработал, в постановочной части – декорации делал. Я с ним на этой почве и познакомился, эскизы рисовал к «Трем сестрам». Так у него лет пять назад с головой начались проблемы; на этой почве жена слегла, а вскоре и вовсе… Короче, наша рыжая одна осталась. Но не сдалась, борется! На психиатра учится, сейчас стажируется в больнице… А тебе, собственно, чего от нее надо?

– Мне? Ничего. Но за информацию спасибо.

Мне и впрямь ничего от Ольги не надо. На отделение к сыну та вряд ли поможет проникнуть, не те полномочия у стажерки, но сблизиться желание есть, оно стало даже сильнее. Ни Эльвира, ни даже Монах не поймет меня в полной мере, нет у них в составе крови того ядовито-горького соединения, что гуляет по моим артериям и венам. А вот у этой рыжей наверняка есть. Затертое выражение «мы одной крови» тут справедливо как никогда, а найти общий язык хоть с кем-то ну очень хочется!

Ольга вроде как не очень удивлена нашей встрече. Я брожу вокруг огороженной сеткой площадки, наблюдая, как меняют друг друга группы прогуливающихся больных, и тут моя рыжая с пакетиком в руках.

– Опять протестовать пришли? – улыбается (правда, осторожно).

– Да ну! – машу рукой. – Закрыта тема. Я к сыну сюда хожу. Но меня к нему почему-то не пускают.

Ольга молчит, перебирая что-то в пакетике.

– А я отца опекаю. На отделении мне тоже не рады, стараюсь на прогулке поймать.

Тут и становимся героями Киплинга, что волею судеб бродят по одним и тем же джунглям. Закон джунглей одинаков для всех, поэтому можно делиться тем, что скрывается от посторонних, живущих за пределами нашего густого, темного и страшного леса.

Ее отец оказался в страшном лесу неожиданно: жил – не тужил, делал декорации, случалось, сам же их монтировал. И вот в один прекрасный день, когда потребовалось выставить задник с расцветшими вишневыми деревьями (к Чехову, не к ночи будь помянут), он выставляет изображение утеса над Волгой, с которого должна броситься несчастная Катерина. Делает это в одиночку, ранним утром, после чего, усевшись в зале, ждет коллег и похвал за ударный труд. Между тем начальник постановочной части в шоке: мол, обалдел?! У нас не «Грозу» дают, «Вишневый сад»! Немедленно меняй декорации! Поле этого вначале отстранили от монтажных работ, потом от изготовления декораций, а там и вовсе уволили. Остался лишь рефлекс: собирать и разбирать все подряд, чем отец и занимался в домашних условиях, разбирая нужные вещи и собирая нелепые, никому не нужные конструкции. Когда он разобрал газовую плиту и квартира едва не взлетела на воздух, на пороге появились врачи. А дальше – пятый год в Пироговке с периодическими возвращениями домой…

В одну из встреч включаю Ольге записи на диктофоне. Наверняка она в курсе (хотя бы отчасти), и все же наблюдаю болезненные гримасы на лице.

– Это ужасно… – говорит после паузы. – Хотя ужаснее всего другое.

– Что же? – напрягаюсь.

– Наша беспомощность. Перед госпитализацией отец начал жаловаться на сердце: говорил, что там, внутри, испортились часы с кукушкой, надо бы добраться до них и отремонтировать. Пытался даже рассечь грудную клетку, потому и в больницу угодил… Только кукушка все так же кукует, хотя он на максимальных дозах. Да, он в палате на восьмерых, из окон сквозит, и душ на отделении сломан! Но вот починят душ, рамы заменят, переведут в отдельную палату – и что?! Кукушка перестанет куковать?!

Это верно: наивное сознание жаждет обустроить быт, перевоспитать персонал, обеспечить комфорт, а неведомая тварь будет продолжать свое зловещее кукование…

В кафе, где хочу оставить взятое напрокат имущество, встречаю двух молодых людей, что раскладывают за столиком до боли знакомые листовки. Один парень повыше, другой пониже, за спинами рюкзаки, на головах вместо лыжных шапочек – одинаковые красные бейсболки.

– Это твоя пачка… – проговаривает тот, что повыше. – А это моя.

– Моя толще! – возмущается напарник. – Так нечестно!

– Заткнись, а? Тебя кто на бабки вывел? Я! Значит, работай!

Я вступаю в разговор без агрессии, молодые люди тоже вполне открыты. Почему шеф отсутствует? А он в Москве задержался, говорит, там какое-то время поработает.

– Значит, он вас нанял? Как пионеров, всегда готовых к протесту? Интересно, вы за идею боретесь? Или работаете по жестким расценкам?

Осекшись, парни переглядываются.

– Да какие расценки?! – нарушает молчание низенький. – Бабосы – так себе! А сегодня дождь, между прочим, обещали! За что мокнуть-то?!