Пленники Амальгамы

Психика, правда, не железная; вот и сегодня в ночи вроде как раздаются приглушенные стоны. Ковач глотает остывший чай, расхаживая по мастерской, а стоны не отпускают, длятся и длятся, причем непонятно, снаружи они доносятся или возникают внутри. Иногда он снимает накидки, что закрывают экзерсисы подопечных – у кого графика, у кого акварель, бывают и такие, как Соня, желают запечатлеться в скульптурном варианте. Может, это вы стонете? Но вам-то из-за чего? Вы уже прошли все положенные круги инферно, оставив ваши изображения на память (вряд ли добрую). Вот одна из загадок: почему никто не забирает итоги мучительного процесса, оставляя их Ковачу? Они же буквально впивались в автопортреты, не оттащить было; но только работа закончена – интерес пропадал! Бывало, он даже настаивал: заберите, квартира не резиновая; а в ответ – спасибо, не хочется…

Следующая мысль уводит в бесчисленные Пироговки, что разбросаны по стране, да и за ее пределами тоже. Может, стонут те, кто томится в этих небогоугодных местах и жаждет подлинного исцеления? Мысль возвышает Ковача в собственных глазах, примиряет с действительностью, убаюкивает, под утро даже удается заснуть на пару часов…

Валерия появляется без звонка. Дежурный поцелуй, и тут же придирчивое оглядывание обстановки в комнате-мастерской, где следы преступления заметны невооруженным глазом. Ее красноречивое молчание исполнено презрения к Ковачу, жалкому врунишке, с которым не то что семья – обычное сожительство невозможно! Она выкладывает из сумки какие-то буклеты, подарки (она всегда чего-нибудь привозит), но не вручает – сам бери! Ему привезены теплые зимние тапочки, покрытые коричневым мехом. Само олицетворение семейного уюта, тапочки намекали на то, от чего Ковач упорно отпихивался, и он вертит их в руках, не зная, куда пристроить. И тут – эврика! – взгляд падает на буклет, информирующий о том, что галерея, с которой сотрудничает Валерия, выставляет инсталляции художников из провинции. Дескать, теперь это не только столичный тренд, глубинка тоже не чужда современным художественным практикам, и в доказательство – куча фото, где визуализированы смелые фантазии провинциалов.

– Ты же вроде за искусством ездишь… – говорит Ковач, нехорошо усмехаясь (он обостряет ситуацию по принципу: лучшая защита – нападение).

– Езжу. И что?!

– Но тут же что-то совсем иное! Вот этот кошмар – тоже искусство?!

Он демонстрирует изображение грязного тряпья, обнесенного по периметру колючей проволокой.

– Да, тоже искусство! Во всяком случае это лучше того, что изображают твои безумцы!

– А вот я так не думаю! Мои хотя бы стараются вылезти из безумия, а эти?! Они же убивают в себе здравое начало и нас туда же толкают!

– Они никуда не толкают! Обычная игра, вполне безобидная!

– Да это ж явная шизофрения!

– Вот как?! Но ты ведь не признаешь шизофрению! И циклотимию не признаешь, и другие диагнозы…

– Неважно, что я признаю! Не уводи разговор в сторону!

Закончив разбирать сумку, Валерия устало опускается на диван.

– Это ты уводишь в сторону. А главное, все время врешь. И мне врешь, и себе… Я так больше не могу.

Разговор на грани, еще немного – и его обзовут мародером, который присваивает художество ради последующего самоутверждения. Он тоже не смолчит; в итоге плечики в шкафу станут полностью пустыми, Валерия окончательно вернется к родителям, а Ковач останется куковать в одиночестве, слушать тоскливые стоны в ночи и успокаивать себя тем, что мир, в который его тащат – далек от здравости так же, как Земля от Марса. Далек, кто спорит; да только другого мира не дано, а маленькие человеческие радости так привлекают, так греют душу…

Неизбежную ссору прерывает (то есть откладывает) Соня, что возникает на пороге вместе с братом. Такой же рослый, только намного худее, брат впервые появляется в этих стенах и с интересом оглядывает мастерскую. Ковач снимает накидку с бюста, выставляет его перед зеркалом, зашторивает окно. Теперь надо избавиться от посторонних: Валерия сбегает в спальню; брат, уяснив ситуацию, быстренько откланивается.

– В общем, жду в машине… – жмет руку сестре. Та жалко улыбается, похоже, не хочет отпускать единственного близкого человека. Когда Соня несколько лет назад едва не сожгла родительский дом, оставив невыключенной плиту, отец с матерью сдали ее в интернат. Воспользовались случаем, ведь дочь социально опасна! Но брат забрал оттуда, поселил у себя, с той поры и возится с невменяемой.

Ковач захлопывает дверь.

– Ты с ним скоро увидишься.

– А с мамой? Я знаю: папа на симпозиуме, ему некогда, но с мамой ведь можно?!