Пленники данного. Восприятие очевидного в разуме и безумии

Прощение составляет часть моей биографии, часть моей жизни. Нет сомнений, что оно является частью любой жизни, любой биографии. Прощение есть особая форма интимности, интимности всех со всеми, публичной интимностью, находящейся под постоянным контролем. Прощение понуждает меня к такому интимному общению с обществом, с теми другими, которые мне известны, известны плохо или не известны вообще. С другими, которые что-то ждут от меня, от которых что-то жду я, с другими, которые от меня ничего не ждут и от которых ничего не жду я, не хочу ничего ждать, пытаюсь их забыть, убедить себя, что их нет, что для них нет меня, что их присутствие мне безразлично и что до моего присутствия им также нет никакого дела. Прощая, я убеждаюсь в обратном. Приходит понимание того факта, что прощение незыблемо, оно повсюду, его не обмануть, от него не отказаться и не скрыться. Но несмотря на это, я пытаюсь его уничтожить, я делаю это потому, что мое желание раскрыть вечную концептуализирующую природу этого действия сильнее, чем мое желание прощать и быть прощаемым. Понять необходимо не то, почему мое существование без прощения немыслимо, – в этом не так сложно разобраться, – а то почему, когда я прощаю или прошу прощения, я перестаю существовать. Почему, стало быть, прощая, я попадаю в тотальную зависимость от другого, – другого или Другого в равной степени, – того другого, которому я принесен в жертву еще не родившись, другого, требующего меня себе в жертву даже после моей смерти.

<…> в силу ряда причин мне до конца не ясных, изначально задумав этот текст как письмо человеку, чья смерть для меня превратилась в очевидность, я начал писать, не отдавая себе отчет в том, что мое письмо не может быть прочитано. Невозможность прочтения письма делает его практически бесконечным, не прочитываемое письмо становится длиннее присутствия. Оно включает в себя саму смерть, подвергая ее опасности быть засвидетельствованной. Поэтому, начав писать, я волей-неволей ставлю перед собой определенные цели, пусть даже невыполнимые: подвергнуть смерть опасности, вывести ее из немого дискурса, в котором она существует, не зная опыта своего переживания, ни другого в себе, ни себя в другом. Иначе говоря, я стремлюсь включить смерть в бесконечность письма, чтобы убедиться в том, что эта бесконечность бессмертна. Отсутствие смерти у бесконечности становится единственной опасностью, которой смерть может быть подвергнута, единственным истинным желанием смертного, единственной целью всякого письма. Включить смерть в письмо – это то, что еще находится в моих силах, то, на что я могу претендовать самой своей затеей. Или это то, на что я могу рассчитывать, когда моим адресатом является сама смерть. Я пишу не о смерти, я пишу не смерти, я пишу в смерть, чему, вероятно, соответствует сама природа письма. Но при этом такое письмо имеет, по крайней мере, одно неоспоримое преимущество: мое собственное существование внутри письма становится недоступным. Оно становится недоступным для самого себя. Писать и существовать одновременно невозможно, невозможно существовать в письме и, также точно, немыслимо писать, находясь внутри существования. Время моего письма никогда не совпадет со временем самой смерти и, если предположить, что такое время существует, я всегда буду от него отставать. Я буду чувствовать свое отставание и, поэтому, как не старайся, мое письмо навсегда останется свидетелем смерти другого, не меня: моего соседа, друга, врага, моей любви, моей ненависти, моего желания, словом, всего того, где я существую, когда не пишу и того, где я могу получить прощение за то, что существую и за то, что пишу. Но на самом же деле, я пишу только для того, чтобы такое прощение стало невозможным. Невозможность прощения есть единственный способ преодолеть границы смерти, исключить себя из истории, из всеобщего текста, вывести себя за пределы досягаемости, в которых рождается всякое существование и в которых оно умирает, получив прощение от тех, кто успел его засвидетельствовать <…>