Пленники Сабуровой дачи

— Чего? — опешил мальчишка, но тут же все понял. — А, ты об этом… Ну смотри… — Он не оправдывался, а доброжелательно объяснял. Так, словно Ларочка была маленьким ребенком, спросившим, почему на ромашке гадать можно, а на мушке с большим количеством крылышек — нет. — …значится, что у нас имеется? Приказ срочно доставить в госпиталь три бочки питьевой воды. Воды, конечно, нужно больше, но срочно — именно три бочки. От скорости зависят чьи-то жизни… И вот, одно дело — я трачу время на дорогу, потом распихиваю очередь у колодца — и ведь тогда тоже сказали бы, что издеваюсь, да? Ну и таскаю ведра… И совсем другое — обращаюсь почти под самым госпиталем к коренному населению за помощью…

— Так не обращаются! — фыркнула Ларочка. — Вы стояли с оружием и приказывали! Немцы тоже так всегда делали!

— Немцы? Ну нашла с кем сравнивать! — Мальчишка явно рассердился. На обтянутых смуглой кожей скулах заходили желваки.

Он уже был готов что-то ответить, но тут в коридоре совсем рядом с дверью послышались шаркающие шаги.

— Не выдавай меня! — резко буркнул незваный гость и мгновенно вполз под кровать, при этом с силой дернув на себя Ларочкино одеяло.

В палату вошла пожилая санитарка с висящей через плечо торбой. В руках ее была швабра, в глазах безграничное удивление.

— Да ты крепкая девочка, как я погляжу! — хмыкнула она. — Доктор раньше завтрашнего утреннего обхода к тебе и не планировала, а я смотрю, уже пора. Пить, небось, хочешь?

Санитарка достала алюминиевую кружку и, зачерпнув воды откуда-то прямо из торбы, поднесла ее к губам Ларочки. Она жадно начала пить, тут же ощущая, как с каждым глотком в тело возвращается жизнь, чувствительность и… боль.

— Пей, пей, — подбадривала санитарка. — Не скули. Это наркоз отходит, так положено. Раз в себя пришла, и жара нет, то теперь на поправку пойдешь. Через пару месяцев, глядишь, уже и бегать будешь, как все. Молодой организм возьмет свое. А тем, у кого полостные ранения, каково, представляешь? Им ни есть, ни пить нельзя первое время. А твое дело — пустячное. Как доктор говорит: свежий воздух, нормальное питание… и дело с концом. Ой! — Тут санитарка недовольно глянула на окно. — А где же он, наш воздух-то? Ей-богу, я окно открывала! Сквозняком, небось, захлопнуло…

Когда она начала орудовать шваброй, Ларочка поняла, что искать укрытия под кроватью было плохой идеей. Санитарка попалась хорошая — трудолюбивая и старательная.

— Голова болит, — тихонько пожаловалась Ларочка, невесть зачем пытаясь спасти странного красноармейца, — Можете шваброй не шорхать? И так тошно…

— Ишь! — Санитарка, кажется, обиделась. — Нашлась пава! Понимаю еще, если б на рану жаловалась, а то — голова. Я-то могу не шорхать, но тогда грязища разведется, рана твоя загноится, кто отвечать будет перед твоей строгой матерью? — заворчала она, но, для порядка взмахнув еще пару раз шваброй, недовольно удалилась.

Ларочке вдруг стало очень себя жалко. И потому, что обидела ни в чем неповинную добрую женщину, и потому, что бок болел все сильнее, и каждый вздох теперь отдавал по всему телу жгучей резью, и потому, что настоящая жизнь — та, которую Ларочка загадывала себе на послевоенное время — могла никогда и не состояться. А ведь и в прошлом этой волнующей, еще в детстве намечтанной большой взрослой жизни тоже, считай, не было.