Пленный ирокезец

Сашка за лето изменился неузнаваемо. Круглое мальчишеское лицо вытянулось; карие, с закатистой поволокою глаза глубоко запали и глядели угрюмо, изредка вспыхивая дерзким, колким огоньком. Полоска темного пуха обозначилась под длинным хрящеватым носом. Ноги, обтянутые старенькими трикотовыми панталонами, были мускулисты, как у бегуна или бродяги.

— Что же делать будем? Что предпринимать станем? — вопросил дядя, осторожно трепля озорника по плечу. — Учиться, или в полк записать тебя?

— Учиться, — с тоскливой серьезностью молвил Сашка. И добавил внезапно осипшим голосом. — В университет бы… Je vous prie… [2]

Дядя обескураженно развел руками:

— Но тебя навряд зачислят на казенный кошт, ты же не дворянин. А открывать, что ты Струйский, доказывать сие есть бессмыслица, могущая обернуться для тебя худо. Отец…

Сашка поднял на дядю сверкающие глаза. Тот осекся, но продолжал:

— Тем более что твой кузен Дмитрий уже зачислен на нравственное отделение, и… — Александр Николаевич нахмурился, не зная, как связать звенья нелогично развивающейся беседы. В департаменте он всех сослуживцев восхищал умением говорить плавно и закругленно, как по писаному. Сейчас же явно не получалось. Он нахмурился. — Je n’en puis mais [3].

Внезапно его осенило:

— Разве ежели что попросить, чтобы вольным слушателем?

— Вольным слушателем, — глухо повторил Сашка и бодливо наклонил голову.

Дядя был скупенек. Определение племянника в университет не на казенное, а на свое содержание означало необходимость регулярного вспоможения. Но пятиться было неловко. Дядя солидно кашлянул.

— Ну что ж. Быть по сему, как пишет в своих конфирмациях государь… — Шутка вкупе с мыслью о собственной щедрости приободрила его. Александр Николаевич привлек к себе племянника, потрепал за ухо — Что ж, завтра поеду к ректору.

Он остерегающе поднял пухлый палец, стиснутый перстнем с фамильной печаткой:

— Но помни: истинного имени твоего никто знать не должен.

5

Осенью следующего года Сашка был зачислен вольным слушателем словесного отделения. Он поселился с новым своим приятелем, Лукьяном Якубовичем, в антресолях дома Майоровой вдовы Охлупиной в Газетном переулке. Лукьян, бойкий, румяный кудряш, промышляющий журнальными статейками и стихами, потешал вдову анекдотами из военной и чиновничьей жизни, до веселых слез доводил ее озорными куплетами о студенческом бытье. Хозяйка благоволила ему. Сашки же побаивалась: считала, что глаз у него нехороший да и разговор стесненный — словно у злоумышленника какого.

Хмурь и заносчивость, проистекавшая от великой застенчивости, постепенно отшелушались. Сашке нравилась вольная университетская жизнь, пылкие споры за пивом и трубкой, шатания с новыми дружками по ночной Москве.

Сочинительство Лукьяна все более задевало его, и однажды он сам решил испробовать свои силы на заманчивом поприще. Раздобывшись томиком Ламартина и выждав, когда наболтавшийся Лукьян угомонится крепчайшим сном, тишком зажег свечку и уселся за стол. Стихотворение «Злобный гений» приглянулось ему более других. Первые строки не давались: он перелистнул страницу и начал с середины. Стихи, преодолев невидимую преграду, пошли, заторопились, побежали…

Не вопрошай меня напрасно,
Моя владычица, мой бог!
Люблю тебя сердечно, страстно —
Никто сильней любить не мог!
Люблю… но змий мне сердце гложет;
Везде ношу его с собой,
И в самом счастии тревожит
Меня какой-то демон злой…

От заиндевелых окон и пола несло стужей, приподнимающей на столе листки бумаги, руки и колени коченели, пальцы с трудом держали перо… Но чудный восторг все более полно овладевал Сашкиной душою. Он не замечал ни стужи, ни голода. Сердце росло и крепло в его груди, гулкие колокола звенели в ушах. Караульщик прошел под окном, скрипя снегом и рассеянно бухая в чугунную доску; пес в соседнем дворе отбрехнулся хриплым лаем. Свечка громко затрещала, взметнулась желто-голубым огнем и погасла. Но луна стояла прямо перед окном. Озаренные ею широкий снежный карниз и наличник отбрасывали внятный синеватый свет, и Сашка опять стал различать буквы… Странная тревога зашевелилась в сердце — словно там и впрямь очнулся некий хитрый, украдчивый змий. Тоскливое предчувствие, непреодолимая жалость к прошлому, к матери, к бабке Гликерье сжали его горло. Темное чувство, похожее на жажду мщенья кому-то, мрачно затлелось в сердце, не мешая пылающему там восторгу…

Пройдет любовь, исчезнет радость,—
Он мне язвительно твердит,—
Как запах роз, как ветер, младость
С ланит цветущих отлетит!..

Ему вспомнились вдруг опухшие щеки отца, его испитые губы, вздрагивающие беглой и нерешительной усмешкой… Он поднял голову. Луна поблекла; окно мутно светилось пожелтевшим небом — заря занималась. Он встал, разминая плечи и спину.