Пленный ирокезец

Но вдруг нежданной
Надежды луч,
Как свет багряный,
Сверкнул из туч.
Но мной забытый
Издавна бог
Из тьмы открытой
Меня извлек!
Рукою сильной
Остов могильный
Вдруг оживил…

— Стой, брат, — морщась, прервал Полежаев. — Скверно. И не «осто'в» надо, а «о'стов»…»— уже с раздраженьем говорил он. — Чего не сунешь в строку ради размеру! Тьфу… Дрянь, восторг телячий. Там, ежели говорить о настоящем достоинстве, есть штука поважней… Он сурово нахмурился припоминая.

— Вот это главное в моем стихотворенья:

Мольба и вера
Для Люцифера
Не созданы,—
Гордыне смелой
Они смешны.

Все перебелить, переделать. Все к чертовой матери, все! Погоди, я еще соберусь…

Лозовский понурился.

— Зря ты так резко, Саша. Стихи прелестные. Я их Надеждину свез, обещают в «Телескопе» напечатать… Без имени, конечно, с точками, знаешь…

— Конечно, без имени. Имени нет у меня.

— А «Ирокезца пленного» Раич в «Галатею» берет.

— Спасибо старику. Не боится колодника печатать.

— Что ты! Ничуть не боится! И другие тоже за ним!

Я ведь много твоего возил повсюду. Показывал, читал…

— Спасибо, родной. Спасибо тебе.

Полежаев обнял друга, но тотчас отстранился. Отвернулся к окну, прикрыв рот смятым платком.

— Что ты, Саша?

— Заражу тебя, не ровен час. Чахотка. Тлетворная зараза вокруг меня витает… Через меру тюремного воздуху испил. Весь им пропитался.

11

Все было ему теперь безразлично: словно какая-то металлическая пружинка перетлела в нем за время сидения в каземате и ожидания мучительной смерти. С тяжелым, осьмнадцатифунтовым ружьем, примкнутым к плечу, шел он ровным, истуканским шагом в строю с другими солдатами, безучастно снося брань и придирки унтеров и фельдфебелей; хлебал на привалах из общего котла, не ворча, в отличье от своих сотоварищей, на воровство интендантов. Спал под открытым небом, в палатке, в грязной избе — где придется.

Полк шагал на Кавказ. Офицеры по мере продвиженья к югу становились молчаливы, унтеры — грубы и раздраженны: шли не на ученье — шли на усмиренье загадочного и воинственного края.

За Воронежем потеплело. Велено было, спороть с подпревающих от пота шинелей зимнюю ватную подкладку и надеть вместо киверов бескозырки. Весна выбегала навстречу, дразнила сытными, томными запахами богатой земли, мягко веяла влажным теплом.

Он шагал, безучастно глядя вперед и словно бы не замечая весны.

— Бесчувственный, — говорили о нем пожилые солдаты. Молодые считали его тронутым в уме.

Спал он теперь хорошо: мертво. Кашель унялся: степной воздух шел впрок.

— Май токо-токо, а у них, гляди, полная лета! — радостно изумлялся молоденький рекрут. — У нас токо черемуха распускается, а у них, гляди, уж маки!

— Когда черемуха цветет, на лещей улов, первая примета, — поучал старый солдат с сабельным шрамом через весь лоб. — Улов на лещей знаменитый, когда черемуха…

Полежаев прикрыл глаза и вдруг явственно учуял сладкий и душный запах рузаевской черемухи… Уже за две недели перед цветом начинали благоухать ее почки, колкие, точеные, все устремленные в одну сторону — как острия нацеленных стрел. И добрые полмесяца после увяданья пышных кипенных гроздьев стоит в роще грустный и счастливый дух отошедшей черемухи…

Он курил, глядя в дверную щель палатки на лиловеющие ввечеру холмы. В их спокойной плавности была подспудная мощь, они как бы обещали скорое явление гор. Одинокий, не по-российски приземистый и мелкокудрявый дуб стоял в степи, словно задумавшийся путник.

Неприметно для самого себя он тихо затянул:

Среди доли-ны ровный,
На гладкой вы-ы-соте
Цветет-расте-от высо-кой дуб
В могу-учей кра-соте…

И тотчас подхватил низким, серьезным басом пожилой солдат:

Цветет, расте-от высо-кой дуб
В могу-учей кра-соте…

И вдруг, зорко глянув на странного молчуна, сказал с усмешкой:

— Впервой слышу — запел ты!

Один, один бедня-жечка,
Как рекрут на часах,—

не отвечая, тихо пел Полежаев.

Молодой новобранец уткнул голову в колени, плечи его едва приметно вздрагивали. Он был похож на наказанного мальчика.

— Да, песня славная, — согласился Полежаев, выпустив длинное дымовое облачко.

— Слова-то сердечные… Душевные слова, — проговорил старый солдат.

— Мой учитель сложил эти слова, — с внезапной, какой-то школярской горделивостью сказал Полежаев. — Профессор Мерзляков.

— А мы и не знаем. Не антиресуемся, кто слова составляет. Баские слова — дак поем, худые — забываем дак.

— Верно, — кивнул он. И лег, завернувшись в шинель так, чтобы видны были в треугольную щель спокойные лиловые холмы.