Плеск звездных морей

– Андра, уедем отсюда, уедем, улетим в Конго, на Луну, куда хочешь, вот сию минуту, куда глаза глядят… Родная, уедем, уедем, – заклинал я её с внезапно пробудившейся верой в спасительность расстояний. – Не говори сразу «нет», подумай, вспомни, как было нам хорошо. Андра!

Я продолжал ещё что-то говорить, боясь остановиться, боясь окончательности, но уже знал, что все кончено.

Плыли корабли на фресках, уплывало короткое моё счастье, бородатый бог хмуро глядел на меня с паруса «Кон-Тики». Я умолк.

Там, сзади, трахнули кулаком по столику, зазвенела посуда, тот же раздражённый голос произнёс:

– Полная бездарность, и никто меня не переубедит!

Я машинально оглянулся. Парень с презрительной губой держал в поднятой руке стакан, толстушка продолжала льнуть к нему. Тот, со знакомым разворотом плеч, повернул голову в профиль, это был Костя Сенаторов. Давно мы не виделись, но сейчас мне было не до него.

– Едоки, – сказала Андра, взглянув на шумную компанию.

Я налил вина ей и себе. Она положила на мою руку свою, сухую и горячую.

– Ты сильный, Улисс.

Ещё бы, подумал я, отводя взгляд, чтобы не видеть страдальческого выражения в её глазах. Ещё какой сильный!

– Он невероятно беззащитен. И живёт так неприкаянно…

– Нет, – сказал я, – не из жалости к нему ты уходишь. Уж лучше молчи…

Злость, обида, нестерпимая боль переполняли меня. Я залпом выпил вино. Кто говорил, что вино спасает от горя, приглушает отчаяние? Чепуха все это. Я сидел трезвый, как собака… как глупый побитый пёс…

Молчи, Андра, не нужно ничего объяснять. Знаю, ты была искренна, говоря, что тревожилась за меня, когда я ушёл в безрассудный полет. Ты не лгала, нет, нет, не лгала, когда уверяла меня (и себя), что моё примарское происхождение тебе безразлично. Но, как видно, память прочно хранит впечатления детства… воспоминание о том, как чуть было не погиб Том Холидэй, твой отец. Как бы мы ни пытались забыть, зашвырнуть прошлое в дальние, глухие углы памяти, ничего не выйдет, оно всегда с нами.

А может, не в этом вовсе дело? А просто… ну вот, совсем просто: ты исчерпала меня и уходишь к другому…

Ненавижу этого гения!

Я посмотрел на Андру. Она беззвучно плакала, наклонив голову и прикусив губу.

Жалость? Пусть жалость, пусть всё, что угодно. Только не могу я видеть, как ты плачешь. Ни в чём тебя не виню. Ты такая, какая есть.

– Не плачь, – сказал я. – Ты права.

«Какой же ты мужчина?» – читал я в осуждающем взгляде бородатого бога.

«Идиот!» – потрясали копьями викинги.

«Сумасшедший!» – вкрадчиво шелестели за окном плети виноградного вьюнка.

– Ты нужнее ему, – сказал я. – Все равно у нас не жизнь, а сплошная разлука. А потом я улечу надолго. Может, до конца жизни… Не плачь. Вот, выпей вина, – Андра покачала головой.

…Я смутно помню, как очутился на этом трамплине, над ослепительной полосой искусственного снега, круто уходящей в голубую бездну. Я даже не помнил, как называется этот дивный курортный городок в гуще Тюрингенского леса и как мы туда попали.

Костя не пускал меня, он был сильнее, и я сам не понимаю, как мне удалось вырваться. Я поднялся на трамплин и кое-как закрепил на ногах лыжи и выпрямился, чтобы набрать воздуху перед прыжком…

Нет, не с этого надо начать. Не с этого.

По-настоящему хорошо я помню только, как уходила Андра. Я убедил её, что нет смысла пропускать вечернее заседание конгресса, и она, приведя в порядок лицо, медленно пошла меж столиков к выходу. Я не смотрел на неё, но слышал каждый её шаг. Каждый шаг – будто удар по сердцу. Ты-силь-ный-Улисс-ты-силь-ный… Потом я увидел её в окно. Она остановилась на площадке перед кафе, в жёлтом костюме под распахнутым черным пальто, и оглянулась на окна кафе.

Я поспешно отвёл взгляд. Подперев подбородок кулаком, я смотрел на чёрный борт «Челюскина», зажатый льдами. Не помню, сколько времени я так сидел. За окном стало смеркаться, в зале вспыхнул свет. Надо было куда-то девать себя. Я взял свой стакан и направился к Косте Сенаторову и его шумной компании.

И вот с этого момента в памяти у меня появились провалы.

Помню, как парень с презрительной губой – звали его Готфрид, но называли уменьшительно: Готик, – держа в одной руке стакан, а другой обнимая меня за шею, читал свои стихи. Толстушка восторженно смотрела на него и шёпотом повторяла за ним слова. Костя подливал мне вина. Был ещё там на редкость жизнерадостный брюнет с усиками, он то и дело принимался бурно хохотать, даром что в стихах не было ничего весёлого. Рядом с ним сидел молчаливый человек с печальными глазами навыкате, он наливался вином, его тонкие нервные пальцы слегка дрожали.

Мне стихи надоели, я стряхнул с себя руку Готика.

– Что, не нравится? – воинственно спросил он, жарко дыша мне в лицо.

– Нет, – сказал я.

– Ну, так уходи отсюда! – закричал Готик. – Иди к своему Ребелло, к Травинскому, ко всем этим бездарностям. Иди и слушай их дурацкую писанину!

Костя одним движением руки отодвинул его от меня вместе со стулом.