Плеть темной богини

Я подчинился. Я привык. Я проработал год, от Пасхи до Пасхи, и сжился с чужой мечтой, врос в нее, став элементом неприметным, но необходимым, если уж Вецкий до сих пор терпел мое присутствие и мои капризы. Нет, я был честен с ним во всем, что касалось работы, более того, я был вежлив и с пациентами, и с учениками, каковых приводил ко мне Иннокентий Николаевич, даже не заострял внимания на мелочах, вроде того, что ученики эти были не всегда талантливы, зато почти всегда состоятельны. Я понимал, что продаюсь, и испытывал от этого некое странное удовлетворение, и только ночью, во снах, в храме моем, мне было спокойно.

Верно, расскажи я о том хоть кому-нибудь, тому же Вецкому, или Софье, или старухе Машерко, каковая исполняла роль домоправительницы, или ученикам, или пациентам… они все сочли бы меня сумасшедшим.

И были бы правы. Я и вправду сошел с ума.

А еще впервые за год выбрался из добровольного заточения, чтобы пройтись по городу, чтобы увидеть… что увидеть?

Старуха-нищенка с протянутой рукой. Толстая баба в платке, смутно знакомая, словно вынырнувшая из моего прошлого, только вот без ребенка. Смотрит недобро, плюет и отворачивается. А вот кучер дремлет на облучке, и лошадь его, сонная, как и хозяин, лениво машет хвостом, отгоняя гнус. Мальчишка-газетчик кричит что-то, но звуки растворяются в окружающем мире, словно он сам, этот мир, являет собой толстый слой ваты.

Я иду, понимая, что еще немного – и попросту потеряюсь в хитросплетении улочек, если это уже не произошло. Но некое необъяснимое беспокойство гонит меня вперед.

Поворот и еще один… Людская толпа, разъяренная и выплескивающая ярость в криках. Красные, перекошенные лица, более звериные, нежели те, с которыми я сталкивался в больнице, поднятые кулаки и истеричная, захлебывающаяся проповедь худого типа, по виду – студента, подсаженного на бочку.

Наверное, следовало бы послушать, о чем он говорил. Наверное, следовало бы, наконец, коснуться мира, ибо все же даже сумасшествие мое – еще не повод, чтобы открещиваться от происходящего. Но я прошел мимо, и толпа – еще одна странность – расступилась. Они вообще будто не увидели меня.

И, пожалуй, это даже хорошо.

Путь мой прервался у двери, ничем особым непримечательной, разве что кованой дужкой, на которой, надо полагать, некогда держалась вывеска, и чугунным колокольцем, что глухо звякнул, предупреждая о моем приходе.

Переступив порог, я понял – да, я шел именно сюда.