Плевенские редуты

Истанбул входил в Османа и тогда, когда в мечети Эйюба смотрел он коронацию султана, и когда слушал чтение Корана у гроба Эйюба, и когда, замирая, глядел на гвардию султана во время его приезда: голубые, расшитые золотом куртки с откидными рукавами, страусовые перья на тарбушах, белые накрахмаленные фустанеллы албанцев… Истанбул — это Голубая мечеть, Семибашенный замок, Розовый обелиск, что нежно светится при закате солнца. Истанбул — это разноцветные деревянные дома, величественный аист у дворца, огромные купола мечети Баязида с двумя минаретами, мечеть султана Селима на вершине пятого холма. Надпись на портале, напоминающая, что построена мечеть по приказанию «владыки земель и морей, служителя Мекки и Медины. Да хранит бог его страну, его трон». Это входило в кровь, делалось неотъемлемой частью его самого, Османа. Разве не уничтожал он честно, как полагается солдату, повстанцев на Крите лет десять назад? Плохо воевал в Йемене, Герцеговине?

Да, надо хранить и страну и трон. И поэтому надо вырваться из Плевны.

На дверях мечети написано: «Здесь покоится… гроза живых и мертвых, но гроб содержит только прах его, душа же витает на поле брани».

Осман горько усмехнулся: «Душе витать на поле брани легче, чем телу». И сам испугался богохульных мыслей.

Да, страну и трон надо сохранить. И выполнить свой долг…. Султан Баязид пять столетий назад завоевал Болгарию, неужто он, Осман, — участник последнего действия этого владычества?

Ему так захотелось хотя бы на день, хотя бы на мгновение побывать еще в Истанбуле.

Сейчас там тепло. Все улицы великого города нежатся на виду у Мраморного моря. Шумит крытый рынок — Капалы-черши — с его пятью тысячами магазинчиков, струится марево над сотнями бань. И кипарисы, кипарисы, кипарисы: в узких улицах, у глухих стен, на лестницах семи холмов.

Во время бурного таяния снегов в Дунайской долине в Босфоре возникают водовороты шайтан-акынтысы — чертовы течения. Похоже, что и его, Османа, захлестнул здесь, в Плевне, «шайтан-акынтыс». Надо выгребаться. Спасти хотя бы часть армии, но из водоворота этого выплыть. Истанбульский двор, Дари-Шур[43] приказывают держаться.

Он на мгновение увидел маленького, тщедушного, с бриллиантовой звездой на груди султана Абдул-Гамида.

Снова горько усмехнулся: «Разве нуждается Осман Нури-гази в приказах „держаться“? Разве не все что в силах сделал и делает он? Даже пророк не требует от человека свыше его сил».

После третьей Плевны султан присвоил ему титул Гази, наградил орденом Османлия 1-й степени, двумя биноклями и двумя револьверами. Англичане прислали поздравительную телеграмму, устроили в Лондоне фейерверк, а турецкий посол в Англии болтун Музурус-паша щедро давал интервью о победах.

Но возможно ли в нынешней ситуации вдохнуть в каждого солдата победоносность и непоколебимость?

«Держаться»! Требование это опирается не на понимание обстановки, а на слепой фанатизм, он же — дурной советчик. Они не знают, что такое Скобелев и вообще русская армия! Одни казаки чего стоят! Их безупречная сторожевая служба от фланга до фланга, невидимые посты, подвижные разъезды. Это — выше похвалы.

Конечно, в Истанбуле вынашивают планы опасения Османа, вызволения «льва из клетки». То Сулейман-паше советуют энергичным наступлением оттянуть часть неприятельских войск. То обещают усилить корпус храброго Шефкет-паши, дабы пришел он на выручку не только с обозом. То говорят, что надо у Софии собрать шестидесятитысячное войско и бросить его на Плевну. Но дальше благих намерений дело пока не идет.

На этом месте тягостных размышлений Осман приказал себе: «Прекрати! Только расслабишься — и зайдешь в тупик!».

В последнее время он все чаще говорил себе: «Об этом нельзя думать!». Нельзя думать о бездарности султана и прежнего главнокомандующего, престарелого сераскира Сердар-Экрема-Абдуль Керима, в начале войны пассивно чего-то выжидавшего в стратегическом параличе. Нельзя думать о султанском дворе, погрязшем в безумной роскоши; о том, что у султана мания преследования, и в мечеть он посылает загримированного двойника, постоянно носит под одеждой панцирь; что в роскошном дворцовом парке с ливанскими кедрами и мадагаскарскими пальмами недавно застрелил безобидного садовника только потому, что тот «подозрительно держал руки под фартуком». Что при дворе только поваров — восемьсот, и сделай Аллах Балканы из чистого золота, его все равно не хватило бы на прихоти халифа. Что мать султана — распутная Валидэ, в темпераменте равная русской императрице Екатерине II, — «за особые заслуги» одаривала своих конюхов табакерками, осыпанными драгоценными камнями, и делала малознатных холуев правителями провинций.

«Об этом всем думать нельзя», — всякий раз говорил себе Осман, по привычке военного человека не смеющего осуждать начальство, по привычке мусульманина чтящего султана и повелителя-эфендимиза. Он резко сворачивал в таких случаях в сторону, обходя опасный для мысли внутренний редут.

И сейчас, приказав себе: «Нельзя», Осман быстро пошел к подъезду дома.

2