Плясать до смерти

Наискосок сквозь кусты. Трехэтажненький, небольшой, аккуратненький типовой домик-пряник, построенный после войны пленными немцами – особенно много таких в разрушенных немцами же дворцовых пригородах, Пушкине и Петергофе. Темно-зеленая краска на лестнице. Обитая пахучим кожзаменителем дверь номер один. Вторая половина моей жизни пройдет здесь. И какая половина!

Тронул кнопочку. Никто что-то не торопится. Наконец забрякали затворы, словно в камере.

– Ой, Венчик! – Нонна в каком-то нелепом халате, видно мамочкином, сразу убежала за занавеску, где кряхтела и хныкала Настя.

– Сейчас, Лопата, сейчас! – бормотала Нонна. Уже и прозвище ей сочинила – “Лопата”! Настя зачмокала.

Тусклый свет. Пахло паленым: теща, топая утюгом, гладит пеленки. Тепло, сонно. Заглянул за занавеску. Настька лежала на коленях у Нонны, сосала грудь, сучила ножками в розовых ползунках, иногда пыталась крохотными пальчиками ухватить ступню. Щечки толстые, глазки сонные – и в то же время напряженные. Побренчал над ней купленной погремушкой из разноцветных пластмассовых шаров, и взгляд ее повернулся ко мне.

– Узнает! – радостно воскликнула Нонна. Ну еще бы, не узнавать отца!.. Которого видит, впрочем, второй раз в жизни. Ничего, наверстаем. Пока она мало что понимает. А там – возьмемся!

– Мам! А можно мы с Валерой погуляем вдвоем?

Теща, услышав эту странную просьбу, строго глянула на меня, словно на незнакомого, потом сухо кивнула.

– Ура!

Мы выскочили на волю – через дворик, по проспекту, в пустынный парк, не знаменитый, пустой, без фонтанов.

– Первый раз гуляю одна! Как здорово идти без брюха и без коляски! Отвыкла уже! – ликовала Нонна.

По пологой широкой аллее с могучими дубами мы спускались к заливу. Темнело.

– Да, здорово здесь гулять! – Я поддерживал бодрость.

Нонна вздохнула.

– Ты чего? – потряс ее за тощие плечи.

– Рассказать? – слегка виновато произнесла она.

– Ну!

– Вот тут! – указала она на чахлые кустики и стала рассказывать…

Чуть отойдя от коляски, стоявшей на лужайке, она закуривала на ветру, по лихой своей привычке закинув полы плаща на голову. Успешно закурив, она убрала этот кокон с головы и увидела, что над Настиной коляской склонился какой-то ужасный человек. Повернулся к ней. Глаза его были безумны.

– Я сейчас задушу вашу дочь! – прошипел он. Свисала и сверкала слюна. Нонна не могла сдвинуться с места.

Он отвел узорный клинышек полотна, закрывающий личико спящей дочки, и, как рассказывала Нонна, вдруг застыл и даже отшатнулся.

– Ага! – произнес он и, кивая и приговаривая: – Ага, ага, – начал пятиться.

Перед тем как исчезнуть за кустом, последнее “ага” он сказал даже с каким-то торжеством и глаза его радостно блеснули, словно он увидел в коляске… что-то свое!

– Чушь! – вспылил я. – Опять твоя… белая горячка!

– Ты что? – Нонна обиделась. – Я же не пью!

– Ну значит у этого белая горячка! Мало ли их ищет тут стеклотару?! Кой черт тебя сюда занес?

Пытаешься свалить все на нее? А тебя почему не было?

– Так надо же ее катать, туда… сюда! – Нонна задвигала руками вперед-назад.

Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила все на меня. А ты как думал? Зачем-то (для очистки совести) полазил в кустах.

– Ну видишь! – торжествующе произнес. – Ни одной бутылки! Значит, собрал!

Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.

– Почеши! – оттянул воротник. – О-о! Отлично.

Обратно поднимались уже веселые.

– Какой ты умный, Венчик! – умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. – Все понимаешь! – Застыла, пальчик подняла. – Больше мы сюда не придем!

Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый… Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое-то запустение, тоска.

– Зачем вы обменялись сюда? – вырвалось у меня.

Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?

– Так это ж все наше, родное! – Нонна насмешливо поставила ударение на первое “о”. – Отец давно мечтал.

Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.

– Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!

Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигове, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье: вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество: почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, – пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!