Пляж на Эльтигене

Дом ее знаменит искусно приготовленными коктейлями, модными пленками, особым рецептом кофе. За этими достопримечательностями начинают мало-помалу забывать хозяйку. Но она сама больше чем когда-либо уверена в своей неотразимости. Румянец ее скрыт надежным слоем пудры, на голове вместо мягких каштановых волос задиристо взбит рыжий колтун.

— Это же модно. Вы ничего не понимаете! — говорит она с упреком.

Она любит разговоры об искусстве и готова вмешаться в любую беседу, чтобы направить ее по нужному руслу.

— А знаете, мальчики, — говорит она, — что Гойя был женат четыре раза. А Гоген умер на Таити. Он до конца дней рисовал свою очаровательную туземку, которая ему изменяла, между прочим.

Это повторяется часто, и «мальчики» привыкли. Обычно при первых словах хозяйки они переглядываются, улыбаются многозначительно.

И тянут коктейль.

ШОРОХ ЗВЕЗД

Через овраг можно было ходить не раньше декабря, когда застывал Мельничный ручей. Уже, бывало, снег нависает сугробами над самой водой, по реке давно ездят на санях, а Мельничный ручей все журчит живо и неугомонно, лижет волнами края прозрачных льдинок, наступающих от берегов навстречу друг другу, — никак не дает им сомкнуться. И все лопочет о чем-то своем, непонятном.

Даже когда сравняются берега, укрытые снежной пеленой, слышно в тихую ночь, как журчит под ногами вода: будто невдалеке кто-то говорит бессвязно, торопливо, чудно. Рассказывали, будто Мельничный ручей доходит до самой Волги. Силин с Дементьевым давно собирались проверить это и построить плот. Сперва они задумали построить планер и улететь, но оба не знали, с чего начать. Дементьев, правда, нашел доску для крыла, но этим дело ограничилось. Зато строить плот можно было запросто, и ребята принялись готовить материал к весне. «Лишь бы на Волгу выбраться, — говорил Дементьев. — А там дорога прямая».

Выше по течению, недалеко от скрипучей сосны, образовалось болото со змеями. Змеи были безвредные, с желтыми пятнышками на голове — ужи. У Силина один всю зиму в банке жил. Зато болото было настоящее. Забрел сюда прошлым летом колхозный жеребенок Пепел, да чуть не утоп. Одни глаза над осокой торчали. Насилу вытащили. А Кольке Силину, за то что первым жеребенка увидел, конюх дед Гришака смастерил деревянную саблю, какой ни у кого нет.

После этого случая подружился Колька с дедом Гришакой и стал бывать на конюшне. Мать догадывалась, где он пропадает, но не ругалась, как раньше. Да и что ругаться, когда дед Гришака самый настоящий и родной ему дед. С тех пор как помер Колькин отец, между матерью и дедом Гришакой словно кошка пробежала. А Колька жалел обоих.

После школы он забегал иногда на конюшню, чистил лошадиные стойла, разносил надетые на вилы клочки сена, ладошкой похлопывал лошадей и учился покрикивать, как дед Гришака: «Ну п-шел, не суйся вперед! И до тебя дойдет очередь…» И лошади терпеливо отворачивались, как будто всё понимали.

Особенно любил Колька простаивать возле жеребят. Пепел к тому времени сильно подрос и еще больше потемнел. Весь его корпус налился силой. Колька запросто заходил к нему в стойло, гладил, отчего по спине Пепла пробегала сильная дрожь, и кормил сахаром.

Скоро дед Гришака перевел его в другое место, подальше от того, где находилась молодая рыжая кобылка Свеча. Новое стойло было ближе к выходу, холоднее и поэтому сильно не понравилось Кольке. При южном ветре сквозь щели в стене наметало целые полосы снега. Пепел стоял по утрам заиндевелый, понурый и только подрагивал ушами. Колька раздобыл пакли, законопатил все щели, а ту сторону, что находилась рядом с воротами, заколотил фанерой.

За помощь дед Гришака иногда сажал Кольку верхом на Пепла. Сперва водил по двору, а потом стал отпускать вовсе. Ездил Колька без седла, держась обеими руками за гриву, и сваливался в сторону, как только Пепел переходил в галоп. Дед Гришака хлопал себя по бокам и хохотал до слез. В конце концов Колька приноровился, начал выезжать самостоятельно со двора; когда Вельяминово скрывалось за бугром, он пускал лошадь в галоп, так что ветер свистел в ушах.

Постепенно Пепел привык к Колькиному голосу, узнавал его по шагам и, приветствуя, сильно дергал ушами, искал сахар в ладонях.

По воскресеньям дед Гришака отвозил на базар молоко с первой дойки и брал Кольку с собой. Он всегда спал, когда представлялась возможность. Уже на середине дороги Колька брал вожжи, а дед Гришака заваливался где-нибудь между бидонами и спал до Рассказовки. В Рассказовке был базар. Покончив с делами, они заходили в зеленый канцелярский магазин, стоявший на площади, и дед Гришака покупал Кольке все, что тот просил: перья, линейки, карандаши. А однажды подарил перочинный ножик с красной костяной ручкой.