Пляж на Эльтигене

Разглядывая и слушая Вихляя, Поленька опять подумала, что он был всегда необыкновенно везучим человеком. Пройти столько с боями, остаться целым — для этого надо было быть Вихляем. Уходили ребята вместе, но Павлик теперь под Киевом, Гурьянов неизвестно где, а Сергей — вот он, стоит протянуть руку. Когда в полку, по его же словам, осталась пятая часть, Вихляй даже не был ранен. Эта мысль занимала Поленьку больше всего. Откуда у бухгалтера, сторонившегося всяких потасовок, нерешительного в любой житейской ситуации (он и Поленьку отдал из-за своей нерешительности), откуда у него такая сталь в глазах? «Какие у него глаза? — приглядывалась Поленька. — Неужели серые?» Она всегда думала, что голубые. Рассказывая о фронте, он сохранял спокойствие. «Ты хорошо смотришься», — подумала Поленька. Хотела сказать ему об этом и промолчала.

Она заметила, что он не рассказывал о себе ничего геройского и оттого казался Поленьке все бо́льшим и большим героем. Она плохо разбиралась в военных делах и слабо увязывала подробности. Поэтому скоро в ее представлении все атаки и контратаки слились в одну, все танки превратились в один огромный танк, который надвигался на бесстрашного Вихляя и потом вспыхнул как факел. Поленька видела, как горел фашистский самолет в Храмцеве, и это единственное, что могла она реально представить себе.

Теперь обновленная и пополненная часть Вихляя возвращалась на фронт и двигалась (как подумала Поленька) по тому же приказу, что и ночные танкисты. Городок опять наполнялся войсками.

Поленька не спрашивала, а Вихляй не говорил, каким образом это вышло, она только поняла, что он будет здесь до завтрашнего утра.

— Приказ, — говорил Вихляй, лицо его выглядело спокойным и отдохнувшим. — Когда снимемся, куда пойдем? Не знаю. Знаю, что снимемся и пойдем.

Теперь он был при штабе. Она порадовалась за него и снова подумала об удачливости, подивилась, как это не разглядела прежде, и никто не угадал, какой в нем оказался запас сил, энергии. Она никогда еще не воспринимала мужчину так, как воспринимала Вихляя. Замечала, как будто впервые, широкую грудь в гимнастерке, перехваченную ремнями в поясе и наискосок. Замечала, как он мял крупными пальцами папиросу и, просыпая табак, стряхивал его со стола в широкую ладонь.

Видела, как он отдыхал, как хмурился от внезапно набегавших мыслей. Если бы он, как в прошлый раз, ударился в сантименты, стал бы навязываться, она бы, скорее всего, прогнала его. Но она видела, что он готов уйти, он что-то решил про себя, и с этим она внутренне не могла согласиться.

Когда он отходил к печке, чтобы закурить, она видела кобуру, рукоятку пистолета и думала о другой жизни Вихляя. И эта другая жизнь, то, что он знал в другой жизни, закрытой для нее, занимало его больше, чем она. В ней все противилось этому. И в то же время она понимала, ничего поделать нельзя. Война укротила характер, — окопы, обстрелы, немецкий летчик, все не прошло даром.

Подчиняясь новому чувству, ощущая себя взрослой, она попыталась представить, как он смотрит на нее, сохранилась ли его любовь? В какой мере он считает ее виноватой в крушении? Теперь он стал настолько крепок и независим, что об этом можно было думать.

Как будто поняв ее мысли, Вихляй сказал, полуоборотясь:

— Помню, какой ты приехала. На тонких ножках, маленькая, длинноносая…

— Сам ты длинноносый, — отпарировала Поленька.

— …Кто бы мог подумать, что из щуплого цыпленка выйдет такая красавица.

— Никогда я не была щуплой и маленькой, и ноги у меня никогда не были тоненькими. Все ты выдумал, — сказала Поленька.

— Ну да, — смеясь одними глазами, согласился Вихляй. — Ты сразу стала большая.

— Не в том смысле, — защищалась Поленька. — Когда мы приехали из Оренбурга…

— Из Оренбурга? Не знал! Сюда? В Европу из Азии.

— Отца перевели по работе, вернее, не только отца, а всю его часть. Мы жили сперва у станции, потом вселились в дом на Речной.

— Хорошо помню, как увидел тебя, — продолжал Вихляй. — Был ненастный день. Мы, едва сняв шубы, снова надели их. Значит, была весна. И вот в синей тени забора стоял маленький жалкий галчонок с бледным личиком…

— Давай, давай. Накручивай, — сказала Поленька, поняв, что его не удержать. — Я привыкла.

— Да, — продолжал Вихляй. — Но тогда поразили меня глаза. Огромные, задумчивые, добрые, больше всего запомнилась доброта. Несколько дней ходил оглушенный этим впечатлением. Потом много раз убеждался в своей ошибке.

— Вот как?

Приготовясь слушать, Поленька бесхитростно, простодушно уставилась на Вихляя. Такого взгляда мужчины долго не выдерживали, сбивались на любовные признания. Она не возражала против того, как складывался разговор, хотя резкость и страстность Вихляя, его побледневшее лицо, раздутые ноздри говорили о давних непрощенных обидах и внушали опасение. Но она не прерывала, с дерзким любопытством глядя ему в глаза.