Пляж на Эльтигене

Облака темной тяжелой цепью выстроились до самого горизонта, и казалось, чем они ближе к земле, тем тяжелее. Возле луны же, наполненные белым светом, они казались невесомыми. Дома стояли тогда далеко друг от друга, улица выглядела чистой, умиротворенной. Были видны деревья, каждое в отдельности, и светлая дорога в пыли. Ветра не хватало, чтобы шевельнуть самый слабый листочек.

Поленька видела задиристый вихор Павлика, насупленную физиономию Вихляя и точно знала, что так же хорошо видна сама. А о том, какова она, можно не спрашивать. Она и в зеркало смотрелась, и сама слышала, как другие говорили о ней. Особенно старалась соседка Свиридова. У самой дочка Тамарка была завидная, на два года моложе Поленьки. А Свиридова все Поленьку хвалила:

— Что ножки, что грудь, что ресницы бог дал!.. Мы все мужиков ругаем, а поди-ка супротив такой красоты.

Поленька и сама знала про ресницы, но все-таки, думая про себя, часто вспоминала старуху Свиридову. И теперь шла и знала, что ребята оттого смирны и покорны, что она рядом. Вихляй шел как в рот воды набравши. А Павлик вел себя нахально, говорил без умолку сам, рассказывал, какая рыба водится у них в речке — в рост человека. Вообще заливал, как мог. А потом замолк и вдруг выпалил, подумавши:

— Кто-то из нас третий лишний.

Ни Вихляй, ни Павлик не интересовали ее всерьез. Все, что думалось о мужчинах, что виделось в сияющей тьме над подушкой, укладывалось в два слова: «Саня Гурьянов». Но Гурьянов был с другой. И поэтому возле своего дома она высвободила руки, соединила локти Вихляя и Павлика, сказала:

— По-моему, я третий лишний.

И исчезла с легким смехом.

Как они там выяснили отношения, осталось тайной, только Вихляй больше не подошел к Поленьке.

Весна закатилась, пришло лето. У Поленьки было такое чувство, что самое важное, самое главное у нее впереди и это важное и главное непременно будет прекрасным. С Павликом роман развивался вовсю. Она встречалась, целовалась, а когда смотрела кино про летчиков, инженеров, моряков, думала (в зависимости от картины), что мужем ее непременно будет летчик, инженер или моряк.

Для нее самой было неожиданностью, что вокруг заговорили о свадьбе. Лизка Мельникова, встретив ее у магазина, стрельнула заговорщицки глазами и проговорила, почти не разжимая губ:

— Чего скрываешь? А!

Поленька знала, как стремилась замуж Лизка Мельникова. Пока подружки пели песни, они с Ваней другие утехи придумали, и теперь Лизка не знала, как только Ваню удержать. Поленька же относилась к свадьбе с прохладцей, шла безо всякого желания. Пожалуй, немного сожаления, немного жалости к себе. И — ожидание чуда.

Когда заметила, что мать и отец, не терпевшие Павлика, тоже начали готовиться к свадьбе, удивилась еще больше и опять ничего не сказала. Ей казалось, что в последний момент все расстроится, что Сашка Гурьянов, узнав о свадьбе, развяжется с Дамирой, наберется храбрости и увезет ее куда-нибудь ночью. Проигрывая мысленно душераздирающие сцены, от которых сладко щемило сердце, она даже подумывала, что бы прихватить с собой на тот случай, если Гурьянов действительно заявится и позовет с собой.

Поленька и фату надела с чувством, что это временно и несерьезно, что самое важное и главное еще впереди. Она не думала, конечно, что замужество дело временное, но была слегка удивлена, что ее непротивление, обычные добрые слова и добрые намерения были истолкованы так серьезно, привели к свадьбе. Отец, который одно время возражал против замужества дочери, смирился в конце концов. За столом смотрел на нее слезящимися пьяненькими глазами и кричал:

— Горько-о!.. Го-орько!.. Го-орько-о!

Мать плясала с Петром Ивановичем. Это был сослуживец отца, которому мать нравилась, Поленька знала о нем по нередким родительским ссорам.

Последним на свадьбу пришел Вихляй. Был он тихий, приглаженный, но потом быстро напился. Когда выходил на крыльцо курить, Поленька заметила и галстук на боку и разорванную рубаху.

Лизка Мельникова затянула:

От полудня до заката…

За столами, составленными вдоль стен, разом подхватили песню. Привели Вихляя, с намоченными волосами, притихшего, и посадили на уголок.

Пока пели, Вихляй крепился. А потом в краткий миг, когда наступила тишина и каждый еще переживал свое, взятое из песни, Вихляй поднялся, выпил водки и хлобыстнул стакан в дверь.

— Вам хорошо? Да? — сказал он, обведя взглядом гостей, точно готовился произнести тост. — А мне плохо.

Сел. И только мать произнесла, имея его в виду: «Есть все-таки у человека благородство», — как Вихляй поднялся и начал шатаясь пробираться к молодым. Его удержали. Он вырвался и разбил зеркало. Его пробовали схватить, он отбивался, хрипя:

— Я запомню… я все запомню! Гады-ы!.. А-а!!!

Ударил сгоряча Петра Ивановича, тот сел и начал обтирать губы. Вихляю скрутили руки и потащили в сарай, чтобы отоспался.