Пляж на Эльтигене

Но почему роль? Не слишком ли строго судила она себя? Покорность ей была несвойственна, тем более кликушество. Но слова не выкинешь, было: и кричала она, и плакала, хотя не покидало чувство, что наблюдает она за фиглярством совершенно чужого человека и сам этот человек мало ее трогает. Больше волновалась и стыдилась она позора, огласки.

Перед судом у них состоялся еще один разговор. Арсалан, одетый с иголочки, в сером костюме, с красивым искрящимся галстуком, выбритый, надушенный, и она — простоволосая, в фартучке, мятые тапочки на босу ногу.

— Мы должны обсудить, — сказал Арсалан.

Поленька с готовностью кивнула. Она опять подумала, что настал наконец тот момент, когда они начнут думать о примирении. Но Арсалан, расхаживая по комнате, стал говорить о чести, порядочности людей, о вредности и липучести обывательских слухов.

— На суде мы должны вести себя достойно, слушай! — продолжал он, размахивая руками. — Не наговаривать друг на друга. Чтобы не было пересудов и толков! Мы люди разной национальности, у нас разные обычаи и привычки. В Турции, например… Ну ладно, об этом не надо говорить. Тебе, слушай, я хочу добра. Никто ничего не должен знать!

Поленька воспротивилась было, но потом согласилась. И когда судья, пожилая женщина с усталыми от бесконечных чужих передряг глазами спросила, в чем причина развода, Поленька встала и, почти не волнуясь, сказала, что они люди разной национальности, поэтому у них оказались несхожие характеры. Уговор с Арсаланом не пропал даром. Оглядев зал суда, окно, а за ним березу, все еще голую и только чуть приодетую в нежный зеленый туман, Поленька вспомнила, как в такую же весеннюю пору, много лет назад, Арсалан приходил к ней на свидания и каждый день дарил цветы. А вспомнив, сказала, что никаких претензий к нему не имеет.

Когда же Арсалану предоставили слово, пришлось удивляться всему суду. Арсалан начал горячиться и заявил, что не может жить с гулящей женщиной, которая каждую неделю меняет мужчин. Поленька почувствовала, что воздух в суде накалился, стало трудно дышать. Присяжные вместе с прокурором участливо слушали Арсалана и неприязненно поглядывали на Поленьку. Ей никто слова в оправдание не давал, да она и не просила.

Когда же в конце концов до нее дошел смысл вопроса, который задавала судья, Поленька едва могла говорить. Арсалан сидел сияющий и удовлетворенный. На него смотрели с сочувствием. Поленька же видела кругом лишь осуждающие взгляды и вдруг обнаружила, что не может справиться с голосом. Давясь слезами, произнесла с трудом, что не хочет оправдываться, но не может позволить, чтобы в ее дом, где маленькая дочь, приходили чужие женщины.

Судья, словно бы что-то поняв, пригнулась к столу, опираясь на тяжелую дубовую доску всеми пальцами, и спросила, почти повелительно крикнула Арсалану, чтобы тот объяснил, как смеет приводить в дом посторонних женщин.

Арсалан, уверенный в благоприятном исходе дела и заранее благодарный судье, сказал добродушно, распустив улыбку и пригнув по обыкновению голову:

— А мне можно.

Потом ей рассказывали, что в зале поднялся шум и смех, что Арсалан начал отбиваться и дерзить. Она же запомнила его сияющим и удовлетворенным.

Развели их сразу же, без оговорок.

12

Возвращаясь к себе на Первомайскую, Поленька издали услышала музыку. В доме Павлика праздновали ее беду, ее поражение, непоправимый крах. Когда уезжала на суд, праздник начинался. Приехав, она нашла его в разгаре. Вдоль улицы вереницей выстроились машины, какие-то солидные дяди вносили цветы.

Судя по мелодии, гремящей, бешеной, Поленька поняла, что весь этот праздник делался чужими людьми, которые праздновали и веселились и навязывали хозяевам свое веселье, свой вкус, свою музыку. Павлик встречал гостей у ворот. Заметив Поленьку, он задержался, приветственно взмахнул рукой:

— Как живешь?

Обычно при встречах он вопросов не задавал. Поленька задумалась на мгновение, соображая, знает ли он про суд, и ответила:

— Прекрасно.

Он улыбнулся:

— Как тебе это удается?

В улыбке она не обнаружила подвоха. Известие об ее разводе с Арсаланом еще не распространилось. Улыбка была доброй. В торжестве своем он мог позволить себе такое великодушие.

Новый темный костюм на этот раз был скроен хорошо, не зря жена портниха. Два ряда медалей и орденов располагались удачно и слитно, будто костюм шили специально для них. Издали Павлик сиял, но, вблизи разглядев, Поленька вновь отметила про себя, что годы не пошли ему на пользу, не прибавили солидности. Только чуб по-прежнему курчавился, уже обильно поседевший, и глаза темные казались больше на худом бледном лице. Надвигающуюся старость выдавали брови, кустистые, разросшиеся. Седые нити в бровях поражали больше всего.

— Поздравляю, — сказала она, вложив в улыбку всю простоту, на какую еще была способна.

Ей хотелось быстрее уйти, увидеть дочь, единственного человечка, который принадлежал ей. Никогда еще в ее душе не было так тоскливо. Но именно потому, что боязно было обнаружить тоску перед Павликом, она стояла и разговаривала. Разговаривал и он, пока это казалось обоим приличным.