Пляж на Эльтигене

Работал землекопом, пока ревматизм, подхваченный на Севере, не дал знать. Нанялся грузчиком на лесосклад. Во время работы самые приятные минуты — перекур в конторке Бородковича. Сиди и слушай наставления хозяина. Конторка хотя временная, сколочена из досок, а утеплена войлоком. Вытертые обои усеяны надписями и номерами телефонов, в которых никто не может разобраться. А смотреть все равно интересно.

У порога, сколько ни подметай, разбросаны семечки, пепельница полна окурков, хотя хозяин конторки Иван Васильевич сам не курит и неустанно доказывает вредность этого занятия.

— Курево, как и пьянство, грех, — говорит Бородкович. — Религия, между прочим, многим умным вещам научила человечество. Не убей, не укради и так далее…

— И убивали, и крали, и пытали, только богом прикрывались, — равнодушно роняет Гошка.

— Да… гк-хм, — неопределенно произносит Бородкович. — А вот в деревне мы до яблочного спаса яблок не ели. Поп не велел. И урожай сохранялся, и для здоровья выигрыш. А сейчас? У соседа третьего дня ребятишки сад обчистили. Для чего, спрашивается? Яблочки-то зеленые, отрава одна. А мо-ожно было…

Бородкович многозначительно поднимает палец, дабы подчеркнуть значение последних слов. Оттого и любят грузчики заходить сюда на дню по сто раз, с поручениями и без оных. Иной раз просто так, покурить и перекинуться словцом с бухгалтером. Умный человек. Всегда что-либо найдет сказать. Хоть молчи ты как пень, а все же какой-никакой, а собеседник.

Если говорить не о чем, Иван Васильевич вздыхает долго и тяжко и потом, не в силах справиться с потребностью что-нибудь сказать, произносит многозначительно:

— Да-а!..

Народ на складе не задерживается. Даже заведующие сменились: двое за один год. Старожилами были бухгалтер, кладовщик да учетчица Клава, которую ничто не интересовало, кроме танцев и мальчиков. (Она даже на работу, перед свиданиями, приходила в бигудях.) А мальчики, по свидетельству Ивана Васильевича, менялись каждые полгода.

Формально Клава подчиняется Ивану Васильевичу. Но задачи у них разные и взаимопонимания, в общем, нет. Временами между ними разгорается настоящая война, в которой нет, однако, ни победителей, ни побежденных. Клава вечно дерзит, называет старшего бухгалтера выжившим из ума стариком. А Иван Васильевич переживает и платит ей тем же. Во всяком случае, в ее отсутствие не упускает возможности сказать, сокрушенно качая головой:

— Вот она, молодежь нынешняя, пошла… Вертихвостка.

На лесоскладе известно какая работа: то нет ничего, а пришел эшелон — все трудятся до седьмого пота. Растут, как горы, бревна пахучего сосняка, осиновые горбыли, березовый тес.

Иван Васильевич обычно наблюдает за всей этой суетой из окна и с осуждающим видом покачивает головой:

— Вот-вот-вот… говорим о научной организации труда. А где она, эта организация?

— Вышли бы сами да покомандовали, коли все понимаете, — бросает Клава.

— А некоторым, между прочим, я советую помолчать, — величественно произносит Иван Васильевич, и чувствуется, он очень доволен, что последнее слово остается за ним, и он приложит все силы для того, чтобы так было и впредь.

Гошка слушает и старается представить, так ли важно Бородкович разговаривает дома в присутствии Натальи Петровны Малаховой, Людмилы, Катеньки. Мысли об этом семействе неотступно следуют за ним, с той далекой новогодней ночи, когда Наталья Петровна привела его, всеми забытого, в свой дом; он увидел елку в сиянии огней, праздновал праздник вместе со всеми детьми, а на другой день проснулся в чистой кровати и в чистой рубашке.

И он всю жизнь старается забыть тот случай, потому что воспоминания о нем щемящей болью отзываются в душе. Появляется желание забыться, выпить и, вновь очнувшись, с легкой прохладцей смотреть людям в глаза.

4

Всегда, во всяком случае часто, проходит незамеченным одно из удивительных явлений в жизни. Не успеешь оглянуться, а перед тобой — взрослый. Не мальчик, не юноша, глядящий с победоносным видом, не девочка, трепещущая в ожидании счастья, а совершенно другой, взрослый человек со сложившейся судьбой. Кажется, все было рядом, многое можно было бы подправить, помочь. Но уже поздно.

К тому времени, когда Гошка встретился и заговорил с Людмилой, он знал о ней многое. По крайней мере, все, что могла донести окрестная молва. И то, что он узнал, удивило его своей заурядностью.

Муж Людмилы, высокий чернявый парень, — Гошка смутно помнил его — избаловался с девчонками в первый же год после женитьбы, потом завербовался куда-то на три года. Но срок давно истек. Людмила будто бы ездила к нему, да уж, видно, ничего нельзя было склеить. Так и вернулась ни с чем. Ни жена, ни невеста.

До сих пор, вспоминая эту историю, соседи — делать им нечего — качают головами, хотя минуло дважды по три года.