Плюс-минус бесконечность

Потому что стены того двора изнутри давно утратили штукатурку. Они были иссечены, изрыты, изгрызены, раздроблены – со всех четырех сторон, и коричнево-красные осколки кирпичной кладки придавали выбоинам вид рваных ран. Там не шли бои: какие безумцы палили бы друг в друга, беззащитными стоя в закрытом дворе, оставив целыми его стены снаружи? – нет, там стреляли сверху, с этих башенок, которые на самом деле – пулеметные вышки. В тех, кто стоял внизу. И у кого оружия – не было. И так происходило много дней подряд…

Илья на всю жизнь запомнил, как остро кололо в левом боку – так что казалось, что вот-вот лопнет на бегу селезенка; как в два прыжка перескочил через рельсы почти что перед полосатым рылом истерически ревевшей электрички; как несся по тенистой, усыпанной рифлеными вязовыми листьями улочке – но лишь в последний момент, уже рванув калитку, сообразил, что прибежал не к себе, а к Настасье Марковне. Она стояла в своем опрятном, выложенном желтоватой метлахской плиткой дворике спиной к нему и развешивала на веревку, доставая из побитого эмалированного таза, какие-то бедные застиранные тряпочки. Услышав, как бешено хлопнула калитка, попадья стремительно обернулась, и по сверкнувшему тусклым острым огнем взгляду юноша вдруг понял, что она решила, будто дома у него опять что-то случилось, более того, ждала этого и вовсе не удивлена. Задыхаясь, Илья рухнул на лавку, тяжело мотая головой в бессильном отрицании, зверски дернул ворот рубашки, так что легко отлетели две верхние пуговицы. Еще не продышавшись, силился объяснить:

– Нет, это не то… Не то, что вы… Это другое… Я ходил… туда… Ну – туда… Вы понимаете… Там… Там… Что-то есть… Кто-то… Не знаю…

Он ни на миг не задумался – почему отвечает на вопрос, который не задавали, почему уверен в том, что его свистящий отрывистый шепот правильно поймут, почему вообще прибежал с этой невозможной жутью не к матери родной, а к посторонней тетке. Настасья Марковна очень медленно и глубоко кивнула; закусив губу и, все продолжая кивать, только чаще и мельче, отставила таз на распухший и почерневший от старости фанерный стол, вытерла руки о холщовый фартук, присела рядом на край скамейки…

– Бедный, бедный… Спросил бы меня, прежде чем самому, без подготовки… – и, в ответ на его сипло мычащий протест: – Ну, да, да, понимаю: ты не из таких, ты все сам… Тогда – готовься, это будет повторяться, – она помолчала с минуту. – Там, Илья, расстреливали – с середины двадцатых и до самой войны. По одноколейке привозили живых, увозили мертвых. Сваленных горой на платформе под брезентом. Почти каждый день – да не по одному разу. Мы слышали отдаленные очереди – и привыкли к ним. Ты ведь привык к стукам механического завода, что у залива, пишешь себе этюды под стеной и не замечаешь. Так и мы. Мы прекрасно знали, что там – не ученья: ходили всякие слухи, пропадали люди, которые что-то видели и рассказывали… И мы постепенно привыкли делать вид, что ничего не слышим, приучили к этому детей. Даже теперь, когда все кончилось, это место обходят стороной, только дачники, бывает, лазают. Или случайно кто наткнется… И уж второй раз не пойдет. Как ты.

– И они все там сейчас? – Илья чувствовал, что между ним и этой женщиной установилась та самая заповедная связь, что не знает ни возраста, ни пола и разрешает задавать любые, даже самые невероятные вопросы. – Те, кого убили, да? Это они на меня смотрели со всех сторон, когда я там… ходил? Потому что я – чувствовал. Я точно знал, что не один, – не знаю, как объяснить…

Она слегка улыбнулась, одним уголком бледно-сиреневых губ:

– Ну, что ты, нет, конечно… Не придумывай. Их души далеко отсюда. Они никогда не приходят к нам, – улыбка стала ярче, четкие брови приподнялись: – Ну-у-у… Ты комсомолец – и веришь в привидения?

– Я чувствовал. Я знаю, – упрямо повторил он. – В этом не ошибешься. Хватит, наконец, из меня детсадовца делать. Я за одно это лето на десять лет… – он хотел сказать «повзрослел», но, поняв, что глагол не отражает сути, тихо закончил: – Состарился.

Попадья снова наклонила голову, не спуская при этом с него своего светло-огненного взгляда:

– Там растворены в воздухе их последние муки. Запредельное отчаянье. И, да – смертный ужас. И кровь. Кровь продолжает вопиять к небу об отмщении, даже если ее давно смыли дожди. Этого еще надолго хватит… Со временем ослабеет, конечно, но не так скоро. Только когда простят – и забудут. Верней, когда уйдет последний, кто вспоминал.

– Я не забуду, – пробормотал, уставившись в плитку под ногами, глухо пробормотал Илья; и через много лет он помнил, что грязно-желтый восьмигранник меж двух его массивных ботинок был расколот точно пополам и сквозь трещину проросла единственная тонкая травинка.

Он опять отказался от чая – на этот раз просто потому, что чувствовал такую усталость, что валявшийся на полу этюдник казался неподъемным, и хотелось просто лечь навзничь, закрыть лицо локтем, поплыть куда-то…

– Одного не пущу. Провожу. Давай свой ящик, – приказала попадья.