Плюс-минус бесконечность

Теперь, как слегка неисправный самолет с еще не успевшими по-настоящему испугаться пассажирами внутри, не сумев выпустить левое, самым роковым образом заклиненное шасси, с надеждой заходит на второй круг, Лёся экспромтом предпринимала вторую, вполне спонтанную попытку слежки. Что-то было не так. Не состыковывалось. Вернее, состыковывалось, но не вполне подходило — как неродная крышка на фирменной кастрюле или красивый, но противоестественный кожаный кушак на драповом пальто. Эта Аля… Так доверительно, так правдоподобно все объяснила, так по-человечески жаль ее, почти как себя, но… Вот черт, если бы она, Лёся, беззаветно любила какого-то мужчину — того, во вспыхнувшем окне, или того, с нежной шерсткой над расстегнувшейся пуговицей, или другого… — разве она позволила бы ему, пусть даже и по собственной вине — но явно и сильно страдающему, валяться на заблеванной кровати, в комнате, воняющей зверинцем, — без квалифицированной медицинской помощи? Алевтина стремилась скрыть от общественности тот прискорбный факт, что маститый и модный художник — всего-навсего конченый алкоголик? Но существуют частные специалисты и клиники, гарантирующие сохранность непрезентабельных тайн, — и, уж, наверное, не из-за отсутствия средств любовница пренебрегает лечением! И по той же причине в доме нет прислуги? Чушь какая — не прислуги нет, а свидетелей! Свидетелей чего — пьянства? Эка невидаль: сколько пьющих знаменитостей ничуть не потеряли во мнении поклонников из-за того, что принято считать вполне простительной слабостью! Это даже чем-то роднит их с простым трудовым народом, не особо уважающим всяких там тунеядцев с кисточкой в тощей лапке — вместо гаечного ключа в мозолистом кулаке: мол, наш человек, свой в доску и выпить не дурак… Значит, Аля скрывает не алкоголизм — или не только алкоголизм… Но что?! Узнать можно, лишь повидав отца, когда тот придет в себя: не может же он не иметь никаких просветов в сознании и, раз весь день пролежал в омерзительном пьяном сне, как под глубоким наркозом, должен, хотя и поздно вечером, но очнуться! И если добраться до него в это время… О, нет, ничего такого: прогулка по мокрым листьям под сенью величественных лип и доверительная беседа об ошибках молодости и смысле жизни отменяются навеки — просто убедиться, что отец понимает, где и с кем находится, и не против всего этого, — а дальше не ее дело.

На заправке у въезда на холм, где стояла школа, Лёся купила вкуснейшие, горячие слоеные булочки с кремом и малиной, запаслась высоким картонным стаканом кофе, в надежде, что он, хоть и неминуемо остынет, но дружески поддержит в трудный час. Отчетливо темнело — заметней, чем в городе, где при первых же признаках наступающих сумерек судорожно вспыхивают миллионы горящих окон, наливаются пронзительным светом, как ядовитым соком, агрессивные рекламы — так что на подъезде к мегаполису, особенно, если въезжаешь, например, с Пулковских высот, сначала видишь в ночи гигантское оранжевое зарево, как бы отсвет неугасимого пожара, — и только потом появляется внизу словно огромная чаша, наполненная языками пламени (Иерусалим, сход Небесного Огня, вид сверху)… В сельской местности все не так: скромные нечастые фонари, постепенно затухающий собачий перебрех за заборами, каменно и деревянно молчащие дома, да совсем уж изредка — ленивые осенние разборки припозднившихся, то ли самых активных, то ли просто упустивших летом удачу котов… Ненадолго. Потом, как ватное одеяло, поселок укутывает тишина…