Плющ Леонид. На карнавале истории

Обвинения Солженицына в германофильстве и русофобии были вздорными («Россию жалко» несовместимо с русофобией). Но что хотел сказать Солженицын в «Августе», мы так и не поняли из вырванных цитат.

Многие знакомые упрекали Солженицына в скрытом под маской натурализма антисемитизме. Я всегда злился, слушая эти доказательства. Если в лагере врачами или на складе работали преимущественно евреи, то почему, натуралистически отражая виденное, Солженицын не может, не имеет права (советский подход о «правах» художника!) назвать еврейскую фамилию завскладом? Замалчивание факта о большом проценте евреев и латышей в ЧК было бы неправдой, которая как раз и была бы скрытым антисемитизмом. Это сейчас евреи составляют большой процент протестующих, сопротивляющихся власти. (Не потому, что евреи лучше других наций, а потому, что культурный народ, подвергающийся преследованию, естественно, бунтует.)

Антисемитизм не в объективном отражении фактов, а в интерпретации их, в акцентировке, в «объясняющей» концепции этих фактов, т. к. при интерпретации есть действительная опасность посмотреть на факты глазами шовиниста — русского, украинского или еврейского.

Когда погромщики используют большой процент евреев среди лавочников или же среди революционеров, то их антисемитизм в выводах из фактов, оправдывающих гнусность погромщиков. Когда же еврей-демократ указывает другому народу факты погромов с его стороны, то он сам скатывается на позиции, аналогичные погромщику, если умалчивает о ростовщиках и приписывает погромные наклонности целому народу. Правда, тут встает важный вопрос о морали межнациональных отношений. Если еврей говорит о том, что украинцы всю свою историю были погромщиками, то он недалеко ушел от антисемитизма. Если украинец говорит только о шинкарях-евреях, которые хранили у себя ключи от православных церквей, помогая иезуитам издеваться над украинцами, то это все то же. Все эти подсчеты: кто, кого, за что и в каком количестве резал и грабил — безнравственны и вредны политически, так как помогают врагам всех народов, фашистам и сталинистам всех мастей. Если уж нужно вспоминать о национальных обидах, то более нравственно каждому говорить только о своих грехах, предоставляя другим говорить об их грехах. Нужна также неоценочная объективная историография, которая может помочь всем нам выпутаться из кровавого клубка национальной вражды. Что из того, что предки монголов когда-то что-то делали с нашими предками? Вот если монголы превратят Чингис-хана в национального героя, если русские сделают это же с Иваном Грозным, украинцы — с Кривоносом (погромы которого так часто приписывают Богдану Хмельницкому), тогда придется напомнить монголам о злодеяниях Чингис-хана по отношению к славянам, русским о злодеяниях Грозного по отношению к казанским татарам, украинцам — о Кривоносе. Но и в этом случае все же лучше, чтоб каждый помнил и о «своих» «героях» резни, человеконенавистничества.

Нельзя переносить закономерностей отношений между индивидами на отношение между «групповыми Я» — классами или народами. Но есть все же кое-что общее в этих отношениях. Когда возникает ссора между лицами, то никогда ничего хорошего не получается, если один из них злопамятен и помнит лишь об ошибках, отрицательном у другого. Если оба достаточно разумны и порядочны, то прежде всего они попытаются вспомнить то, чем сами вызвали ссору, и честно скажут об этом противнику. Говорить о людях «честен с самим собой» — почти банально. Но в отношениях между народами об этой банальности забывают постоянно. В украинском национальном движении я видел тех, кто все подсчитывает исторические преступления своих соседей, но видел и тех, кто критикует отрицательные черты своего народа — вернее было бы сказать, его исторические ошибки, наслоенные временем недостатки (смешно говорить о генетических, внеисторических достоинствах или недостатках народов).

Но споры на различные темы занимали в Лефортовсхой тюрьме незначительное место. В основном, мы читали и играли.

Когда я прочел все самое интересное, что было в библиотеке, пришлось читать, что попадается. Так я наткнулся на Пришвина. О Пришвине дореволюционном я читал у Иванова-Разумника. Но то послереволюционное, что я читал раньше, было настолько серым, что я сомневался в оценке Разумника Васильевича. А в Лефортове мне попался «Корень жизни» — и превзошел все похвалы Иванова-Разумника. Я понял, что Пришвин, как и Экзюпери, — мой писатель, оба они наиболее близки мне по проблематике, по подходу к решению проблемы культуры и личности в культуре.

Еще до чтения Пришвина я начал серию писем Тане. Федосенко обещал передать Тане после суда все мои работы и письма, если там не будет крамолы. Опасаясь, что в психушке меня превратят в сумасшедшего или как-то иначе сломают, я попытался под видом литературоведения и психологии успеть передать ей свои основные выводы о смысле жизни, о культуре и хамстве, об игре и становлении человека. И о чисто личном, выраженном через внеличное (и о внеличном — через личное).